Я хотел спуститься недалеко на укромный мостик перед лесенкой, соединяющей кладовые камбуза с нижним коридором. Там, за пыльными ящиками, я часто пережидал волнения на море, вслушиваясь в грозные удары волн и листая любимые книги. Я же говорю, «Вагриус» казался и впрямь неплохим местом.
Но теперь все было иначе. Корабль ходил ходуном, меня бросало от стены к стене и, продолжая осторожно спускаться, я все чаще думал, не лучше ли было в этот раз остаться в каюте. Но вспоминал наш мертвенный обед и двигался дальше.
Чем ближе я был к мощному железному нутру «Вагриуса», к огромным механизмам, бросавшим его тело вперед, тем мне было спокойнее. И качка внизу всегда чувствовалась слабее, а буря и море казались дальше.
Мне даже удалось, спрятавшись на мостике, зачитаться. Я не замечал ни темноты, ни гремящих моторов, ни гула дрожащей от напряжения обшивки, за которой неслись бесконечные тонны воды. Солнечным беспечным летом я расследовал преступления в маленьком шведском городке. И только иногда, отведя уставшие глаза от строчек, оказывался внутри ржавого нутра огромного корабля, несущегося сквозь бурю. О чем, наверное, мог бы с упоением читать Калле Блюмквист.
Время подходило к ужину, когда я заметил где-то далеко подо мной, на лестнице, свет. Лучи его метались из стороны в сторону, и он приближался.
Видеть меня человек с лампой не мог, но я все же затушил свечу и бесшумно рассовал по карманам все вещи, которые успел разложить вокруг.
Человеком с лампой оказался Отто. Он, верно, возвращался наверх к ужину. Я решил следовать за ним.
Мы вышли в коридор за камбузом, и только тут я заметил, что корабль погружен во тьму. Совсем. Ни одна из лампочек в коридоре не горела, а единственный источник света, лампа Олафа, быстро удалялась.
С разом похолодевшим сердцем я поспешил вслед за ним. В шторм освещение на «Вагриусе» часто ослабляли вся энергия направлялась в машинное отделение, к винтам. Но никогда еще не выключали совсем.
До пассажирской палубы мы добирались в полной темноте, а темнота стонала и скрипела вокруг нас. Я уже почти верил, что мы с Олафом одни на корабле.
Но наверху у меня отлегло от сердца впереди, на углу коридора, как и всегда, тускло светила красная лампочка. А как раз когда Олаф поравнялся с лампой, на него вдруг вылетел из-за угла стюард с керосиновой лампой в руках, и я сразу понял, что самого страшного не произошло.
Прошу прощенья, сэр. Ужин через 15 минут.
Немой покивал, а я восхитился, как это он от неожиданности не вскрикнул и не выдал себя. Здесь Отто свернул к кают-компании, а я к нашей каюте. Я подсвечивал дорогу спичками, двигаясь в дрожащем свете и замирая в темноте.
Я распахнул дверь в нашу каюту и спичка в моих руках погасла, и я оказался перед лицом такой непроницаемой черноты, что о ней больно было думать. Я отшатнулся, успел подумать «верно, старики уже на ужине», вытащил коробок из кармана А из темноты раздался голос:
Сынок, это ты?
Я вздрогнул, вгляделся но чернота в комнате была по-прежнему непроглядна. И голос, может, как раз из-за этого, звучал как-то странно.
Сына, это ты? Ты что там стоишь? второй голос из темноты, уже другой.
Я как будто очнулся, чиркнул спичкой и она высветила желтоватые лица старичков, брата и сестры, мертвецов. Совсем рядом. Я должен бы был чувствовать их дыхание.
И я закричал, и я упал, и в лицо мне хлынула темная морская вода.
Я очнулся в каюте. Лежу в постели, голова перебинтована.
Мать болтает и хлопочет вокруг, а тень ее мечется по близким стенам. Я слежу за тревожно быстрой тенью и слушаю вполуха. Оказывается, я целую неделю был без сознания. Оказывается, уже послезавтра мы прибудем в Город. Путешествие заканчивается.
И пока я лежу, радостное, золотистое чувство пробуждения уходит. Я вспоминаю: черная каюта, голосТа самая каюта, в которой я сейчас лежу, и от этого меня колет страхом. Темнота и голос, а потом Потом в темноте появились лица.
Мать суется то с лекарствами, то с бульоном, всё переставляет что-то, а тень её, как обезумевшая, всё быстрее прыгает со стены на стену. Вдруг вспомнилась прохладная ладонь на лбу, её дыхание, когда-то исцелявшее самую страшную боль. Но теперь всё не так, и я вовсе не хочу, чтобы она прикасалась ко мне. Я не хочу даже, чтобы она ко мне поворачивалась. И рад, что она всё прячет лицо в тени и не смотрит мне в глаза.
Глава вторая
Интермедия первая
На берегу серого, холодного моря стоит город. Дома в нем невысокие, в 4-5 этажей, выстроены из камня и потемневшего от времени кирпича, а железные крыши всегда мокрые.
По вечерам в городе быстро темнеет, и так же быстро зажигаются желтым квадратные окна. Высоко над всеми остальными, так высоко, что ночью его можно перепутать с луной, загорается и круглое чердачное окошко. Это Маленький Мик, сидя на чердаке, зажигает старую керосиновую лампу.
Лампа освещает клеенку в сине-белую клетку, фарфоровую чашку с чаем, выплывающую из темноты пыль. И Мика. Ростом он невысок, худой, и лицо у него по разные стороны носа неодинаковое. Мик носит шелковые чулки мышиного цвета, короткие штаны и бархатную черную курточку. Вместо пуговиц на курточке две позеленевшие монетки, сушеный орех, обкатанный морем кусок дерева и куриный бог.
Мик сидит у окна, глядя, как стремительно и почти одновременно зажигаются, а затем долго и поодиночке гаснут окна. Он представляет усталых людей, возвращающихся домой, чтобы поужинать всей семьей, послушать радио и поделиться новостями.
Мик тоже не одинок. Над его палаткой, прячущейся в пыльной полутьме чердака, висит овальная картина в медной раме. А в картине живет девочка в старинном платье и с белым платком на голове.
Когда Мик во сне попадает в плохое место или к плохим людям, тут же появляется она. Девочка берет Мика за руку и стремительным рывком они поднимаются вверх: к смятому одеялу, огоньку свечи и уютной темноте чердака, где пахнет птицами. Они просыпаются, еще держась за руки. Мик ставит кофейник на огонь. Дети сидят до рассвета, болтая и вслушиваясь в ночь.
***
В серый город у моря я приехал по поручению пароходной компании. Задачей моей было осмотреть порт, ознакомиться с достопримечательностями и написать отчет. Все это я сделал за пару дней, а на третий день
Утром я распахнул окно, за которым были серая морось, мокрые крыши и шум моря. Поставил кофе на плиту, ушел в душ.
А когда вернулся, турка была пуста. Только гуща на дне. И плита выключена.
На мгновение меня охватило зыбкое чувство сомнения в себе и окружающей действительности.
Забыл, неуверенно подумал я, но тут же увидел на столе клочок тетрадного листа в клеточку. На нем лежала ракушка и две старинные монетки: очень маленькие, тонкие и позеленевшие.
На листке корявыми печатными буквами написано: «Спасибо за кофе. Ракушка волшебная». Конец надписи неудержимо загибался вверх признак хорошего настроения.
Кто-то в хорошем настроении купил мой кофе. За волшебную ракушку и две монетки.
Я проверил дверь (закрыто), выглянул в окно (третий этаж, ни канатов, ни приставных лестниц), заглянул под стол (пора прибраться).
Взялся за монетки. Они были почти одинаковые, только одна истерлась побольше. Рисунков и надписей было почти не различить. На одной стороне вроде бы птица, на другой то ли цифра 7, то ли 3. Семь чего? Три чего? Я такие монеты первый раз в жизни видел.
Волшебная ракушка была на вид самая обыкновенная, только сильно пахла морем, как будто ее только что выловили. Я послушал ее, понюхал и загадал ей желание, но ничего не случилось.
В легком ошеломлении я позавтракал и рассеянно перечитал отчет. Ничего, можно отправлять. Собрал отпечатанные листы в большой конверт и сунул в карман пиджака.