Утром я приступил контакту. Распахнул кухонное окно навстречу крикам чаек и мокрому небу. Поставил кофе на синий огонек газа. Вышел, аккуратно прикрыв дверь.
Захватив в коридоре пачку бумаги и ручку, возвращаюсь и сажусь в коридоре, под кухонной дверью. Пишу на листке крупными печатными буквами «ПРИВЕТ» и просовываю под дверь. Следом ручку. Жду, прислушиваясь, но из вежливости не подглядываю.
Скрипит подо мной пол. На кухне капает из крана. Еще слышу гудение газа и какие-то тонкие всхлипы наверное, это обрывки чаячьих криков. Все это вместе складывается в тишину, сплетается в мягкую тихую ткань, обнимающую меня, как одеяло перед долгим сном
Идет секунда за секундой, я мысленно прикидываю, за какое время кофе должен (должен был?) дойти до кипения
А потом я вдруг почувствовал шаги. В пустой кухне кто-то осторожно и быстро подбежал к двери.
Останется он или уйдет? Я затаиваю дыхание и, готовый разразиться сотней приветственных гиканий и криков, слышу скрип пера по бумаге.
Он просовывает лист обратно.
«Привет! Ты кто?»
Почерк аккуратнее, чем на записке с волшебной раковиной.
Не просто ответить на такой вопрос.Склонившись над бумагой, я быстро пишу:
«Я здесь живу. Я приехал в город, чтобы рассказать о нем другим людям. А ты кто?»
С азартом я проталкиваю листок обратно. Мгновение и я уже слышу скрип пера по ту сторону двери.
«Ты ошибаешься. А меня зовут Мик»
Подумав, я написал:
«Ошибаюсь в чем?»
Лист мгновенно исчезает под дверью. Секунда, вторая, пятая.
Я вслушиваюсь в тишину за дверью, ища скрип пера, шорох бумаги, уходящие шаги что угодно, только не голос, поэтому он оглушает меня, как гром среди ясного неба.
Овеваемый ветрами, он говорил звонко, очень внятно и нараспев Что колышут стебли листьев, что несут нам запах моря, запах солнца, соли, ветра!
Я подождал, но продолжения не последовало.
Что? глупо спрашиваю.
Но он уже ушел.
Я как-то сразу устал. Посидел немного, прокручивая в голове его слова. Еле-еле поднялся. Медленно вошел на кухню, проверил плиту турка пуста. И теперь он расплатился строчками, как древний скальд.
Я заправил бумагу в машинку, застучал по клавишам:
Овеваемый ветрами,
Что колышут стебли листьев
Что несут нам запах моря
Запах солнца, соли, ветра
И тут, после мгновенной заминки, пальцы застучали сами собой, и цокот клавиш совпадал с каждой буквой каждого слова.
Зарастающий бурьяном,
Лопухом и зверобоем
И кустарником незванным
И лихим чертополохом
Вот пустырь между домами!
Под косматым ясным солнцем
Под дождем и быстрым ветром,
Загорелыми ногами
Вечером там свищут пули,
Стрелы меткие индейцев
Раздается крик победный
Среди криков в небе чаек
Там колдуют твои дети
Там сплетают из крапивы
Обереги и браслеты
И дары приносят духам
Что живут среди крапивы
Среди зарослей бурьяна
А один под старой шиной
А один во тьме оврага
Слушай песню же о ветре
Об осеннем славном солнце
О полях быстрых сражений
Пустыре между домами!
Стремительным ритмом я вбил последнюю фразу, и вдруг стало очень тихо. Очень. Так тихо, что я сообразил, что только что и печатал, и декламировал вслух.
Интересно, иронически констатировал я.
Любопытно, поразмыслив, добавил я.
Но на самом деле мне было страшновато. Эти строчки сложил не я. Четверостишья сами разворачивались у меня в голове, а я только кричал и печатал.
Как радиоприемник.
Или как одержимость, если я правильно понимаю, что это слово значит.
Остаток дня я провел дома, листая газеты, поглощая чай с молоком и иногда робко возвращаясь к машинке. Читал осторожно, не полностью.
Мне все больше нравились эти неожиданные подражания карельским рунам, но я боялся. Вдруг прочитаю и снова превращусь в барабан, по которому застучат ритмы чужих слов.
Намек и так был понятен. Вечером я отправился на пустырь.
Было прохладно, на серо-голубом небе поблескивали первые звезды. Легкий ветер гладил лицо. Я прислонился к трансформаторной будке и закурил.
В центре пустыря, сливаясь с сумерками, стояли кругом темные невысокие силуэты.Стая детей собралась на вечерний совет?
Я ждал, приглядываясь, принюхиваясь, отдыхая.
Дети наконец заметили меня. Развернулись полукругом, двое направились ко мне.
Они приближались, я ждал.
Дети когда они оказались ближе, я увидел, что это мальчик и девочка, близнецы с бледной кожей и темными волосами развернулись, не дойдя до меня пяти шагов, и бегом бросились прочь, за угол дома. Остальные медленно попятились подальше от меня, в сумерки и заросли кустов.
Я затушил сигарету и пошел домой. Все это было странно и тревожно.
За углом меня встретил здоровенный толстяк в подозрительно сверкающем фартуке и с пиратской бородой. В тени этого гиганта, так что я их не сразу и заметил, скрывались близнецы.
Что вы здесь делаете? требовательно спросил он.
Это было чересчур.
Гуляю, коротко ответил я и собирался пройти мимо, но не тут-то было.
Здоровяк ухватил меня за борт пиджака и развернул к себе, Стойте на месте, не то позову полицию.
Отпустите, как мог твердо сказал я, Не то я сам позову полицию.
Он на нас смотрел, пискнул из подножья здоровяка один из близнецов. Вот поганцы!
Однако мужчина все-таки отпустил мой несчастный пиджак и чуть отодвинулся. То, что я не попытался броситься прочь, явно его успокоило.
Что вы здесьделали? уже миролюбиво спросил он.
Я пожал плечами и честно ответил, Гулял.
Вы приехали погулять из другого района? Я вас не знаю.
Я начал раздражаться. В конце концов, какого черта!
Я вас тоже. Сторож местный что ли? Ну так сторожи повежливее..
Он перебил меня звучным вздохом могучей груди, Извините. У нас дети пропадают. А тут новый человек, на пустыре сюда взрослым вообще не положено.
Слово «взрослые» очень странно звучало в его исполнении. Оно удивило меня даже больше, чем сам запрет.
Я запомню, улыбнулся я.
Он кивнул и протянул мне руку, Я Клаас.
Артем.
Отпустив мою руку, Клаас сказал, Вы уж простите малышню. Давайте, бегом отсюда.
Но близнецы, оказывается, уже успели когда-то исчезнуть.
Осторожные ребятки, заметил я.
А то, он ухмыльнулся, сверкнув в сумерках белоснежными зубами, Ну что, Артем. Давайте я вас пивом угощу?
С удовольствием.
С нашего тихого бульвара мы свернули на неоожиданно оживленный проспект. Таким я города еще не видел: в сумерках сиял свет фар и фонарей, мимо проходило множество людей (мужчины были одеты более-менее привычно, зато женщины светились яркими красками бирюзовым, пепельно-розовым, желтым, зеленым). Плеск волн был еле слышен из-за оживленного гула голосов.
Я думал, Клаас отведет меня в какую-нибудь местную пивную, где собираются жители окрестных домов. Но, распахнув, дубовые двери, он ввел меня в тихий и просторный ресторан, сверкающий белыми скатертями и хрусталем. Посетителей было немного, несколько пар мужчины, как я успел заметить, во фраках, а женщины в вечерних платьях. Мы здесь смотрелись, как персонажи агитационного плаката: «Нищие пролетарии и жирующие за их счет высшие классы».
Но Клаас уверенно провел меня к столику в уютной нише. Мы уселись и я, вздохнув в глубине души, взял меню. Опасения мои были не напрасны.
Я здесь работаю, понял меня Клаас, Нам подадут из кухни, платить не нужно.
Я кивнул и отложил меню.
Подошедший официант высокий, тонкий и черно-белый весело улыбался, Привет, Клаас.
Привет, Тим. Как жизнь?
Тим веснушчатый, курносый, улыбающийся и, несмотря на это кажущийся очень серьезным и опытным человеком, пожал плечами, Неплохо.
Принеси два мартовских, пожалуйста. И Фрюлингсброт.
Тим кивнул и удалился.
Что такое Фрюлингсброт?
Клаас довольно улыбнулся, Весенний хлеб, если дословно переводить. Но это не хлеб Попробуете. Его только у нас в городе делают.