Такие данные свидетельствуют, что то огромное значение, которое психология придает понятиям самоуважения и положительного восприятия собственной личности, является, вероятно, отличительным признаком обществ Запада. Напротив, в тех немногих незападных обществах, где проводились такие исследования, высокая самооценка и положительное отношение к себе не сильно связаны ни с удовлетворенностью жизнью, ни с субъективным благополучием. Во многих обществах значение имеет уважение со стороны других («лицо»), а не самоуважение, основанное на успешном развитии набора уникальных личных качеств, отражающих «истинное я»{47}.
В обществах Запада давление в пользу культивирования черт, единообразных в разных контекстах и отношениях, приводит к диспозиционализму тенденции рассматривать поведение людей как обусловленное их личными качествами, которые влияют на их действия во многих контекстах. Например, тот факт, что «он ленив» (склонность, англ. disposition), объясняет, почему он не выполняет свою работу. А может, он болен или травмирован? Психологически диспозиционализм проявляется двумя важными способами. Во-первых, он заставляет нас чувствовать себя некомфортно из-за собственной непоследовательности. Если вы прослушали в университете курс социальной психологии, вам это знакомо как «когнитивный диссонанс». Доступные сейчас данные свидетельствуют, что люди Запада сильнее страдают от когнитивного диссонанса и прибегают к особой гимнастике ума, чтобы смягчить связанный с ним дискомфорт. Во-вторых, диспозиционное мышление влияет и на то, как мы судим других. Психологи называют это явление фундаментальной ошибкой атрибуции, хотя она явно не так уж и фундаментальна, поскольку свойственна только людям Запада. В общем и целом мы особенно склонны объяснять действия или модели поведения других тем, что находится «внутри» них, полагаясь на предположения об их диспозиционных особенностях (например, «он ленив» или «она надежный человек»), личностных характеристиках («она интроверт» или «она совестливая»), а также базовых убеждениях или намерениях («что он знал и когда он это узнал?»). Другие популяции уделяют больше внимания действиям и результатам, а не тому, что «внутри»{48}.
ТЕРЗАЕМЫЕ ВИНОЙ, НО БЕССТЫДНЫЕ
На основании данных, собранных при изучении 2921 студента университетов в 37 странах, люди из более индивидуалистических обществ чаще сообщают о наличии переживаний, связанных с чувством вины, и в меньшей степени склонны ощущать стыд. На самом деле студенты из таких стран, как США, Австралия и Нидерланды, почти никогда не испытывают стыда. Однако они ощущают чувство вины чаще, чем люди из других обществ; эти переживания, скорее, ведут к извлечению нравственных уроков и оказывают более существенное влияние как на их самооценку, так и на личные отношения. В целом эмоциональная жизнь людей Запада особенно богата чувством вины{49}.
Чтобы разобраться в этом, нам сначала нужно более внимательно рассмотреть стыд и вину. Стыд коренится в возникшем в результате генетической эволюции наборе психологических качеств, которые связаны с социальной девальвацией в глазах других. Люди испытывают стыд, когда они нарушают социальные нормы (например, совершают прелюбодеяние), не соответствуют принятым в их группе стандартам (например, проваливают экзамен по психологии) или оказываются в нижней части иерархической лестницы доминирования. У стыда имеется отчетливое внешнее проявление, одинаковое по всему миру, которое включает в себя опущенный взгляд, ссутуленные плечи и общее стремление «выглядеть маленьким» (съеживаться). Эта поза сигнализирует сообществу, что несправившиеся признают свои нарушения или недостатки и просят снисхождения. Люди, испытывающие стыд, эмоционально хотят спрятаться, исчезнуть из поля зрения сообщества. Стыдящиеся избегают контактов с другими и могут на время покидать свои родные места. Публичный характер неудачи имеет тут решающее значение: если нет общественной огласки, то нет и ничего постыдного, хотя люди могут испытывать страх, что их секрет будет раскрыт. Наконец, стыд можно испытать опосредованно. В обществах с регулируемыми отношениями преступление или порочащие связи одного человека могут навлечь позор на его или ее родителей, братьев, сестер и не только, затрагивая также более дальних родственников, например двоюродных братьев и сестер. Тот факт, что стыд распространяется на остальных членов рода, оправдан, потому что их также могут осудить и, возможно, даже наказать за действия родственника{50}.
Вина это совершенно другое состояние; она представляет собой внутреннюю систему ориентирования и по крайней мере частично является продуктом культуры, хотя, вероятно, и включает в себя некоторые врожденные психологические компоненты вроде сожаления. Чувство вины возникает, когда человек сравнивает свои действия и чувства с сугубо личными стандартами поведения. Я чувствую себя виноватым, если в одиночку съел на своей кухне огромную пиццу или не подал мелочь бездомному, с которым столкнулся ранним воскресным утром на пустой манхэттенской улице. Я чувствую это, потому что не смог соответствовать моему личному стандарту поведения, а не потому, что нарушил общепринятые нормы или повредил своей репутации в глазах других людей.
Конечно, во многих случаях мы можем испытывать и стыд, и вину из-за того, что публично нарушили социальную норму, например ударили непослушного сына. Здесь стыд возникает из-за убежденности, что другие теперь будут думать о нас хуже («я из тех людей, которые бьют детей»), а вина порождается нашими собственными внутренними стандартами (например, «я не бью детей, даже если испытываю гнев»). В отличие от стыда, вина не имеет характерных для всего мира внешних проявлений, может испытываться неделями или даже годами и, кажется, требует самоанализа. В отличие от спонтанного социального «сокрытия» и «избегания» в результате стыда, вина часто провоцирует «сближение» и желание исправить то, что вызвало чувство вины. Например, чувство вины из-за того, что вы подвели друга или супруга, может заставить вас попробовать принести извинения и наладить отношения{51}.
Легко понять, почему стыд доминирует во многих обществах с регулируемыми отношениями. Во-первых, в них существует множество более тщательно контролируемых социальных норм, которые различаются в зависимости от контекста и типа отношений, и, следовательно, в подобных обществах существует больше шансов ошибиться и совершить вызывающий стыд проступок, который с большей вероятностью будет замечен другими участниками плотной сети социальных контактов. Во-вторых, по сравнению с индивидуалистическими обществами люди в обществах регулируемых отношений должны выполнять на протяжении жизни множество разных ролей, развив широкий набор навыков по крайней мере до некоторого минимального уровня. Это создает больше ситуаций возможного несоответствия групповым стандартам в глазах других. В-третьих, социальная взаимозависимость означает, что люди могут испытывать стыд, даже если они сами не совершили ничего постыдного. Конечно, вина, вероятно, также существует во многих обществах, где преобладает стыд; она просто менее заметна и не столь важна для функционирования этих обществ{52}.
Напротив, в индивидуалистических обществах чувство вины играет ведущую роль. Поскольку люди заняты там развитием своих собственных уникальных качеств и талантов, вина становится частью аффективной механики, которая мотивирует их придерживаться личных стандартов поведения. Например, вегетарианец может чувствовать себя виноватым, когда ест бекон, даже если он путешествует по отдаленной местности в компании людей, не практикующих вегетарианство. Никто не осуждает его за то, что он смакует бекон, но он все равно чувствует себя неуютно. Идея состоит в том, что в индивидуалистических обществах люди, которые не так склонны испытывать чувство вины, будут хуже справляться с развитием диспозиционных свойств и в меньшей мере соответствовать своим личным стандартам; им будет сложнее поддерживать качественные межличностные отношения. По сравнению с чувством вины значение стыда тут снижено, потому что социальные нормы, регулирующие широкий спектр отношений и контекстов, в индивидуалистических обществах не так многочисленны; кроме того, в этих диффузных популяциях они зачастую не становятся предметом такого пристального контроля{53}.