Баку-Воронеж – не догонишь. О великом городе и о друзьях, в нём живших - Берколайко Марк

Баку-Воронеж не догонишь

О великом городе и о друзьях, в нём живших

Марк Берколайко

© Марк Берколайко, 2023

ISBN 978-5-0062-0732-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Когда мои молодые ученики, друзья и партнеры преподнесли мне в день рождения сертификат на издание «сборника о Баку», я решил посвятить его им: Рите, Сереже, Елене, Юре, Маше и Артему.

Но 31 октября произошло очень печальное для меня событие, и я не могу теперь не написать:

Памяти неоднократно встречающегося на этих страницах моего школьного друга Александра Грича (Гуревича)  замечательного поэта, переводчика, сценариста и продюсера; удивительно мудрого и светлого человека.

Вот что от моего имени зачитали ему на церемонии прощания в Лос-Анджелесе:

Конечно, всегда помнил, что ты  Александр Гуревич, прочно занявший в нашем классном журнале одиннадцатую строчку Еще завидовал: как же, во многих карточных играх одиннадцать  это туз.

Разумеется, давно знаю, что ты  Александр Грич, замечательный поэт и переводчик, и многие твои стихи вошли в мою  и многих!  личную антологию шедевров.

Отточенность каждой строчки  и нет в них ни исповедальности напоказ, ни темперамента всуе,  но как же ты умел какой-то секундой «откровенности до донышка», каким-то мигом последней прямоты переворачивать мне сердце!.. о, как же ты умел!

Как ты придумал для меня такие переводы монологов Просперо из шекспировской «Бури», что мой роман о Барде тут же сделался цельным и завершенным?!

Только что перечитал финал «Шакспер, Shakespeare, Шекспир»  и вновь спрашиваю: «Как же ты сумел?»

А ведь рискнул задать тебе этот вопрос однажды, и ты ответил просто: «Да ладно тебе, старый! Переводы как переводы»

Может быть, из-за этой твоей простоты  то ли детской, то ли мудрой  ты, Александр Грич, так и остался для меня Сашкой из моего 1-го «А», из моего 5-го «А» 10-го?

Сашкой, с которым мы в Нальчике устроили слежку за несчастным доцентом из Москвы, единодушно назначив его «американским шпионом»; Сашкой, с которым ссорились и мирились, с которым ухлестывали за одними и теми же девочками, с которым в юности восхищались Верхарном, а в старости  Чичибабиным

С которым написали друг другу эссе к 75-летию  спасибо Солмаз Ибрагимовой, опубликовавшей их в журнале «Литературный Азербайджан»  и которому я сказал недели три назад: «Сашка, я уже начал копить фразочки для текста к твоему 80-летию. А как насчет твоего  мне? Имеешь привычку готовить сани летом?»

И ты ответил: «Пусть только придет срок  будут готовы», и простились мы, как полагается некогда крепким мужикам, а ныне  старикам, балансирующим на краю

А сегодня давай простимся так: я прокричу тебе вслед: «Старый, ты только будь!» и начну слушать тишину, надеясь, что она донесет до меня твое ответное: «Аналогично-о-о-о!»

И знаю, Сашка, Александр Грич: ты  будешь!

Долго.

Всегда.

Баку-Воронеж  не догонишь

Не властны мы в самих себе

И, в молодые наши леты,

Даем поспешные обеты,

Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

Евгений Баратынский

Стереотип воспоминаний о городе, в котором вырос, хорошо известен: родной дом  родной двор  родная улица  опять же родные детский сад, школа и институт  первая любовь  первая разлука и все это потрескивает от чувств; потрескивает однообразно и утомительно, как кастаньеты у долго выплясывающей испанки.

Много подобного содержится в моей повести «Седер на Искровской», теперь же, отдавая воспоминаниям более скромную дань, пишу не ради них, а для того, чтобы выразить свое восхищение той великой и уникальной общностью, которую называю бакинским народом; для того, чтобы еще раз восхититься Баку, где совсем недавно провел свой семьдесят третий день рождения.

А до этого не видел тридцать семь лет  такой вот мистический перевертыш чисел: 73  37!

Проспал, потрясенный впечатлениями, шесть часов кряду.

Вышел на балкон и увидел, что рассвело едва ли наполовину.

До первых поздравительных звонков и эсэмэсок было еще долго, жена крепко спала, так что я, семидесятитрехлетний «новорожденный», оказался один на один с миром, в котором царила тишина.

От бухты дул ветер, та самая благословенная «моряна», которая и в самые жаркие, душные ночи дарила пару часов «провидческого» полусна  это я вспомнил тяжкую неделю подготовки к экзамену по теоретической физике, когда крыша дома (она же и потолок квартиры, поскольку чердаков и мансардных этажей в Крепости не бывало) раскалялась за день так, что был явственно слышен запах плавящегося кира. Огромные формулы можно было впихнуть в голову, только если сидел под вентилятором, завернувшись в мокрую простыню; понять же хоть что-то из накануне «впихнутого» удавалось только постфактум, в рассветные часы, в полусне, навеянном «моряной». И вот, наверное, по аналогии, в голове моей стало что-то такое проясняться и укладываться, и я негромко, чтобы никого не будить, заговорил, обращаясь к едва видневшемуся в молочной дымке острову Нарген.

Заговорил, будто бы отвечая строгому экзаменатору:

 Прости меня, Баку. Прости мои тогдашние глупость и высокомерие, с которыми я считал тебя не устремленным в будущее, не могущим вырваться из обрекающего на архаику нефтегазовой триады «добыча-транспортировка-переработка».

Прости, я не понял, что это не ярмо твое, а корона  ведь оказалось, что даже двадцать миллионов тонн недоразведанной отцом кобыстанской нефти, даже эта капля в море, в сравнении с ежегодно добываемыми в России пятьюстами пятьюдесятью миллионами тонн, помогает тебе становиться еще краше, еще чувственнее, еще величественнее.

Я недооценил тебя, прости!

I. Воронеж

Из Баку я уехал осенью 1967 года, после окончания университета. В моем красном дипломе стояло «математик, учитель математики», но быть учителем меня не привлекало  мечтал решать сложные и интересные задачи. Волны счастья от выстуканного одним пальцем на машинке «Теорема доказана» (моя! мною доказана!) уже не укачивали  понял, что результаты, которые получил в дипломной работе, которыми гордился еще в июле, примитивны.

Однако способен ли создавать что-либо, чему можно было бы радоваться не только через два месяца, но и через два года,  не знал.

И все равно мечтал, и даже определилась область математики,  нелинейный функциональный анализ,  в которой тянуло работать, однако в Баку, именно в этой области, не было того, что называется школой.

Не той, конечно, школой, в которой геометрия зиждется на воззрениях Евклида,  нет, речь о том не учрежденном формально, но более чем реальном, что даже по ночам заставляет думать над рассказанным на семинарах Красносельского, Крейна, Владимира Ивановича Соболева; где задачи, над которыми бьешься (а ты непрестанно над чем-нибудь бьешься) развивают классические исследования Никольского, Сергея Львовича Соболева, Канторовича, Бесова, Лизоркина

В Баку  увы!  такой школы не было, а в Воронеже была, и имена легендарных ее основателей: Марка Александровича Красносельского, Селима Григорьевича Крейна и Владимира Ивановича Соболева мною с глубочайшим почтением уже названы. Еще назову Якова Брониславовича Рутицкого, заведующего кафедрой высшей математики ВИСИ (Воронежского инженерно-строительного института), аспирантом которого в 1968-м я стал, а до того год преподавал в пединституте Курска.

И вот оттуда-то, выхлопотав три свободных дня, направился в Воронеж, знакомиться.

Железная дорога от Курска до Воронежа однопутная и одолевалась поездом «Воронеж-Киев» за восемь часов. На перрон курского вокзала из купейного вагона вышло человек двадцать с чемоданами и сумками, а вошел в него, с неплотно набитым портфелем, только я. Из этого следовало, что можно будет завалиться на верхнюю полку любого свободного купе и заняться тем, чем стоит заниматься в столь медленном поезде: изредка любоваться пейзажами, совсем изредка пить чай, а в остальное время спать. Но пассажир предполагает, а проводник располагает  и уверенной в своем праве располагать воронежанкой (или воронежкой?) я был определен «на постой» к молодой женщине с дочкой лет восьми-девяти. Женщина, по моему разумению, должна была бы запротестовать, но нет, смолчала  и даже, как мне показалось, заинтересованно смолчала. Каюсь, отнес это на счет бросившегося ей в глаза моего обаяния, однако вскоре стало ясно, что с интуицией завзятой болтушки она разглядела во мне нечто большее, нежели зачатки мужской привлекательности  а именно готовность слушать.