Совсем рядом с лицом произошла трагедия здоровенный чёрный муравей напал на мирно пасущуюся букашку. Агрессивный какой! Жизнь кипит повсюду, и тут маленькая, но жизнь. И большая трагедия. Перевернусь-ка я на спину. Буду смотреть на кроны берёз, летящие на землю жёлтые листья и во всех подробностях вспоминать свой путь из квартиры Чаевых на эту тропу, под эти берёзы. Кажется, что сорвавшийся с ветки листик летит прямо мне на лицо, но буквально в полуметре почему-то сворачивает и с едва слышным шорохом ложится где-то рядом. Эти листья словно хотят отвлечь меня от воспоминаний, но им меня уже не остановить.
Через несколько дней после футбольного матча «Динамо»-«Лариса» я увидел Чайку во сне. Она не разговаривала со мной, не укоряла и не прощала. Я и сна-то толком не помню. Чайка просто прошла мимо, и видел я её лишь мельком, самую малость. Но эта малость что-то разбудила в моей Душе. Я не только начал всё чаще и чаще вспоминать наши встречи, разговоры, переписку, но совершенно неожиданно начал чувствовать боль от этих воспоминаний. Ко мне вернулись не просто воспоминания о событиях тех лет, ко мне вернулось нечто большее. Не знаю даже, как это назвать. Но самое невероятное и непонятное то, что я начал чувствовать свою вину в её смерти. Почему? Сам не знаю!
Чувство это появилось не сразу. Если бы сразу, то был бы я им просто-напросто оглушён, но оно росло постепенно, и я постепенно к нему привыкал.
До дома на северной окраине города, где живёт моя мама, которую я часто навещаю, от станции метро «Озерки» я дохожу пешком за 20 минут. От Озерков до дома, где я живёт моя Любовь, ехать на метро 40 минут и идти пешком 15. От дома Любушки до станции «Электросила», где я работаю, 15 минут езды, а потом 20 минут ходьбы до рабочего места. А я, где живу я? Мне иногда кажется, что в метро да на улице я и живу. Зато есть время и для размышлений, и для знакомства с газетами, и для чтения сбережённых в памяти чужих стихов, и для придумывания своих.
Раньше я этим и занимался: читал спортивные газеты, с удовольствием читал в уме любимые чужие стихи да пытался свои сочинять. Но после того как во сне прошла мимо меня Чайка, все мои дорожные мысли стали сами собой сворачивать к ней. Воспоминания сначала грели, а потом начали обжигать. Было больно, очень больно. Нечаянно прикоснувшись к горячему, инстинктивно отдёргиваешь руку, чтобы прекратить боль, избежать страдания. Тут всё естественно, просто и понятно. А куда же отдёрнуть Душу от этих жаром пышущих углей? Куда деть её от боли, даже если водка не помогает? Вот и начал я прятать Душу свою там, где причины боли ещё не было в прошлом. То есть я начал размышлять о том, как бы всё перевернулось, если бы тогда на Невском не сказал Чайке тех трусливых слов. Но надо признать, что в моих фантазиях было маленькое, но очень существенное лукавство: в них я чаще всего вёл себя не как самовлюблённый юный зазнайка, а как молодой человек с опытом шестидесяти прожитых лет. Ну никак не мог я скинуть с себя своих лет и думал теми мозгами, которые имел в настоящее время. Зато я знал, что нужно было делать и что говорить. Что не нужно было говорить и делать, я тоже знал. Но самое главное, я узнал, как можно было её спасти.
К великому сожалению, истина, открывшаяся слишком поздно, бесполезна, но не перестаёт быть истиной. Вот почему болела Душа, вот почему изводило меня чувство вины за смерть чужого, по существу, человека.
Мечта первая
Итак, 1978 год, ноябрь. Утро. Сумерки. Горят уличные фонари. Мы с Ларисой (тогда она ещё не была Чайкой) свернули с площади Восстания на Невский проспект и пошли по нечётной стороне к Адмиралтейству.
Я резко останавливаюсь. Пройдя по инерции несколько шагов, останавливается и Лариса. Она оборачивается и, еле заметно улыбаясь, удивлённо смотрит на меня, словно спрашивая: что случилось, ты что-то забыл? А потом подходит ко мне, берёт под руку и повторяет то, что только что спрашивала глазами: «Что случилось? Ты что-то забыл?» Тогда я глубоко, как только могу, вдыхаю, потом медленно выдыхаю и решаюсь:
У нас есть полчаса? Надо поговорить Ничего серьёзного! Так, бытовые мелочи.
У нас есть два часа на твои мелочи.
Это наши мелочи, Лариса, почти шепчу я.
Она смотрит на свои часы.
Если так, то у нас есть целых у нас уйма времени, ведь мне на работу к четырём.
Достаточно, и даже более чем.
Мы долго идём по проспекту в поисках уютного местечка для неторопливой беседы. Наконец набрели на пирожковую, где нашёлся для нас свободный столик. И куда девалась моя робость? Пока мы разыскивали это место, я успокоился и уже не обдумываю фразы, которые должен сказать, потому что уверен: скажу то, что надо. Во всяком случае, мне так кажется.
Лариса, мы с тобой говорим о чём угодно, а молчим об одном и том же. И как раз о том, о чём мы дуэтом молчим, я и хочу с тобой поговорить.
Мне уже интересно! говорит она, стараясь скрыть волнение.
По глазам я вижу, что она мысленно подбадривает меня, и я, ободрённый её взглядом, продолжаю:
Я ясно вижу, что ты хочешь создать семью и сама буквально создана для неё. Знаешь, я тоже этого хочу. Я имею в виду семью. Ты мне больше, чем просто нравишься, и ты очень подходишь для этого. Я не говорю сейчас о любви, но ты стала стремительно заполнять собой мои мысли, мою жизнь а это уже нечто большее, чем вздохи на лестничной площадке Скажи мне что-нибудь, Лариса.
Помолчав несколько секунд, она заговорила:
Да, про семью ты прав. И ты мне тоже нравишься. И мне тоже кажется, что ты подходишь она, будто запнувшись, кокетливо, с прищуром, улыбается, для этого.
Ну вот и славно. Я очень рад, что монолог превратился в диалог. Поправляй меня, если что-нибудь не так, и останови, если меня понесёт не туда. Хорошо?
Этой фразой я хотел сделать беседу более непринуждённой, а то она становилась какой-то деловой. И Лариса поддерживает меня:
Хорошо, Андрюш, попробую остановить.
Знаешь, что такое галс?
Мне не пора тебя останавливать?
Ну, разве это «понесло»? Это так лёгкое отступление. А галс движение корабля относительно ветра. Когда ветер почти попутный, галс может быть постоянным. Но чтобы корабль пошёл против ветра, он должен менять галс, то есть идти зигзагом, подставляя ветру то правый, то левый борт. А когда корабль валится с борта на борт, то это я тебе скажу
И останавливать пора, и не хочется, говорит Лариса, подперев кулачком щёку. Только бы на работу не опоздать.
А я уже в середине своей речи о неизвестно откуда взявшихся кораблях, парусах и встречном ветре понимаю, что меня действительно, что называется, понесло. Теперь надо было как-то выкручиваться. И как-то нечаянно находятся нужные слова. Что-то в этом роде есть у Шекспира. Полоний считал, что Гамлет отвечает на его вопросы то ли с находчивостью, то ли с проницательностью сумасшедшего. Когда он предложил Гамлету уйти со свежего воздуха, тот спросил: «Куда? В могилу?» А разве я сейчас не такой сумасшедший? И я уверенно продолжаю:
Тебе, может быть, кажется, что я хожу вокруг да около. На самом деле я двигаюсь навстречу тебе. Против ветра то и дело меняя галс. Не знаю, как тебя, а меня сейчас сильно качнуло, потому что я поменял галс.
Интересно, тихо произносит Лариса и делает несколько глотков остывающего чая, словно от стеснения загородив половину лица чашкой. Знаешь, Андрюш, а ведь не один ты движешься. Я тоже иду навстречу тебе. Заметил?
Заметил. Иначе не говорил бы сейчас с тобой об этом. И знаешь, заговорил и как-то легче стало.
Мне тоже нравится, что мы наконец заговорили.
Мне нужно два-три месяца, чтобы Понимаешь, нам ведь нужно будет где-то жить. Есть вариант обмена, а для этого нужно время. А насчёт того, надо ли мне менять работу, мы обязательно поговорим. Мне в экспедиции очень понравилось, но я не хочу больше уезжать от тебя надолго. Уверен, что с этим мы как-нибудь разберёмся. Согласна?