Звездочка мерцает, тревожа память,
сердце заставляя стучать быстрей.
Она вспоминает, как поддавалась,
как себя позволила на костре
сжечь безумной страсти. Как в груди волны
обращались, лаской ведомы, в штиль.
Когда он поклялся, что все отринет,
ей тогда казалось, что он шутил.
Буря, не подвластная морской деве,
из души боль вынесла, разметав:
лучше волю гневу дать, чем жить с раной,
рассуждая, кто из вас был неправ.
Она заперла его в темной башне
до скончанья самых седых времен.
Когда он поклялся, что все отринул,
ей хотелось верить, что не ее.
Годы разделили, не отдаливши,
и болит, как прежде, оно болит.
Он стоит над ней неподвижно, молча,
так людского мало в нем: монолит
льда и равнодушия в каждой фразе.
Навь испивший, в нави попавший клеть,
он исполнил клятву. Глядит царевна,
и от боли хочется умереть.
Камень
Море все тревожится, бьет волнами,
только камень мертв, и он глух к волне.
Сердце у Кощея ведь тоже камень,
может, даже каменней всех камней.
Под броней укрыто и не достанешь,
смельчака для этого не сыскать.
И не то чтоб больно от этой мысли,
но все ж жмется где-то в груди тоска.
Ноги утопают в песке прибрежном
может, не пускает к себе вода?
Если ты поклялся остаться нежным,
почему решился затем предать?
Море все беснуется, не прощает,
ждет нетерпеливо его ответ,
но так много сказано было раньше,
что теперь для искренности слов нет.
Он не поддается и не сдается.
Раз однажды предал, держи свой путь?
Но по щекам капли скользят и жгутся,
и что это брызги, не обмануть
ни себя, ни волны, что видят насквозь.
Море знает, море смиряет гнев.
И понять нетрудно, что смерть в разлуке,
вовсе не в запрятанной той игле.
Твой злейший враг
Хорошо, давай так, я твой злейший враг:
ни прогнать, ни в дом пригласить на чай.
Я ушел на много и много лет,
и меня в судьбе твоей больше нет,
но сомнений червь затаенный страх
заставляет тебя скучать.
Заставляет прятаться, едва день
исчезает, город упрятав в тень.
Фонари мигают, их свет больной,
словно отблеск в аду костров.
Я приду к тебе, когда ты не ждешь.
Впрочем, все это тоже ложь.
Если так боишься, то почему
дверь закрыта не на засов?
Эти долгие ночи, немые дни,
мы всегда в них были совсем одни,
и сквозь сны наши зов твой ведет к тебе,
а мольбы Ариадны нить.
Я приду к тебе, я найду твой дом,
и ты, воздух дрожащим хватая ртом,
задыхаясь от страха или тоски,
не сумеешь не пригласить.
То, что нас не убило, перемолов
в жерновах сменяющихся годов,
из двух прежде мятущихся юных душ
изваяло двух мудрецов.
Наливаешь горький полынный чай.
На вопросы можно не отвечать,
их совсем не осталось теперь, а «враг»
только слово, в конце концов.
Чтоб тебе там дышалось легко
«Чтоб тебе там дышалось легко и жизнь
состояла не только из зла и лжи»,
говорю тебе вслед, понимая: фальшь,
за которую не простить.
Сердце жаждет беды для тебя и зла,
чтобы ты сама себя не спасла,
и тогда я, рыцарь в гнилой броне,
появлюсь, чтоб тебя спасти.
Чтоб тебе рыдалось и не спалось,
чтоб огонь покинул шелка волос,
чтобы вся, как призрак, бледна, худа,
и тогда я твой верный шанс
обрести и счастье, и небеса,
блеск вернуть потухшим твоим глазам.
А иначе снова сквозь лес тропа,
и вокруг лишь одна беда.
А вокруг лишь волки, что разорвут,
и, куда ни ступишь, погибнешь тут,
и один лишь я для тебя маяк
в этой страшной, как смерть, ночи.
Но тебе живется тепло, легко,
от чего в груди моей стылый ком.
А спасать от счастья быть дураком:
нет совсем никаких причин.
Разодрать бы тебя
Разодрать бы тебя, словно кошка мышь.
Ты лишь ласково смотришь, опять молчишь,
наблюдая, как я, наступив в капкан,
не могу заживить ни одной из ран,
хотя тело способно не на такое.
Но теперь оказался забыт покой.
Обласкать бы тебя, как нежнейший шелк.
Что в тебе есть такое, что я нашел,
наплевав на других, на других не глядя?
Что в твоем только есть равнодушном взгляде?
Если бы знала Так нет же! Живу, подвластный
флейте голоса, магии жадных глаз.
Позабыть бы тебя, но отрежешь ль палец?
Так и ты в меня влезла, не отпускаешь,
не держа меня силой, и в этом мука.
Говорят, иногда отрубают руку,
чтоб спасти, что осталось, от злой гангрены.
Я в любви к тебе мучаюсь, как в огне.
Не прощать бы тебя, но ведь нет вины, и
будь однажды мы где-то совсем иными,
знаю, вышло б иначе тогда, иначе.
Сердце взмыленный конь, проигравший в скачке
за приз, отданный прежде, чем залп был к старту.
Я и правда никем для тебя не стал?..
Разлюбить бы тебя.
Тишину
Тишину заслужили эдемскую, а не склепа.
Я в тебя не влюблен был, я был безнадежно слеп, а
ты терпела меня, щенка, что прибился к двери,
уходить не пытаясь. Ведь верил, наивный, верил!
Но не пнуть, замком щелкнув пред носом, одно и то же.
Нам теперь ни прощание, ни прощение не поможет.
Лгали прежде, сейчас в молчании ищем выход,
и тревожим едва уснувшее снова лихо.
И щекочем обиды зверя ладонь у пасти
и рискуем уже не выбраться, а пропасть.
Из могильных червей
Из могильных червей, безнадежности, тоски черной
это тело, гляди. На проклятие обреченный,
с детских лет на цепи смерти повод такой короткий!
Дай мне повод! Твой недвижим остается рот.
Дай мне повод и шанс показать тебе: это знание
не подарок, не дар, оно сущее наказание.
Это боль, что все губит вокруг, а меня сжигает, и
того хуже любовь к тебе: слишком она живая.
Это чувство в рот дулом, любовь к тебе в горле комом.
Сердце жарким в груди раскаляется угольком, он
плавит мир вокруг, истину в серое перекрашивая,
и нет больше ни черных, ни белых. Меня не спрашивая,
мир сжимается в точку, расходится, как Вселенная.
Расползается нежность, как смрадный могильный тлен,
но не дай мне возможности юркнуть змеею в душу, ведь
хуже смерти любовь моя, не пожалев, разрушит.
Хуже ада любовь. Так не дай мне, родная, знака,
что взаимна она, иначе безмерно плакать.
Но сметаешь улыбкой запреты мои и цепи.
Если б только ты знала, что ждет нас с тобой в конце.
Жажда
Для других ты огонь, для меня сплошной лед и камень.
Я тону в этой жажде легкий твоих касаний,
я мечтаю о них так голодно, непрерывно,
но касаться тебя срывать цветок до поры.
Для других ты тепло, легкий весенний бриз, и
поцелуи твои в судьбе моей главный приз,
я мечтаю о них. Так звери бегут в капканы.
Но тебя умолять о них соль себе сыпать в раны.
Для других ты всегда: даришь весь мир собою,
пока я, словно волк, твоей связанный цепью, вою.
Но настанет пора, истрескавшейся пустыней
пустота твоей жизни настигнет, и ты в ней сгинешь.
И тогда моя жажда прольется на твою почву,
когда наконец придешь, потому что хочешь.
Этому сбыться едва ль положено
Этому сбыться едва ль положено.
Ты трогаешь пальцами жадно кожу
и, щупая перья под ней, тревожно
решаешь: «А звать врача?»
От этой болезни нет в мире средства,
она хуже самых страшнейших бедствий.
Слова б его резали злее лезвий,
но губы его молчат.
Сорвались бы, жаля обидой черной,
но он, на молчание обреченный,
поводит лишь только своим плечом, и
ключицы его остры.
Глядишь: кость прорвется, крыло расправит,
и будет тогда улететь он вправе.
А сердце, что ребер лежит в оправе,
посмеет к тебе остыть.
Лежишь на груди его, слышишь стуки
и злишься, силками вокруг него тянешь руки,
его обрекая собой на муки
без неба терпеть и жить.
Но, перьями столько набив подушек,
сама понимаешь же: только душишь.
Не стать человечьими птичьим душам,
а значит, довольно лжи.
Так быстро сбегает, обидно даже.
Свободный полет его дик и страшен,
и все позади уже «мы» и «наше».
Боль кислая, как мерло.
Тебе плохо спится: пылает кожа,
под ней что-то чешется и тревожит.
Ты думаешь: «Этого быть не может!»,
но лезет на свет перо.
Прочитай меня
Я такой же, как все, не щади меня, прочитай меня.
Я в себе ношу страшные, темные, как ночь, тайны,
мне от них жарко-сладостно, пожар во мне сродни адову.
Ты отводишь глаза, не решаясь столкнуться взглядами.