Теперь он оказался в своей тарелке. На первых порах он поселился в доме, подаренном ему поклонницей и подругой по имени Марцелла, и, казалось, наслаждался тем подобием идиллической жизни, которую сам себе придумал. Более того, в одной из своих эпиграмм, посвященных другу, поэту Ювеналу, Марциал смеется над страданиями, которые последний претерпевает в Риме, и сообщает, что сам, дескать, напротив, встает поздно, хорошо питается, не тратится на одежду и проводит время в кругу хороших простых людей: «Так и жить я хочу и так скончаться»[15], заключает он. Однако через некоторое время что-то идет не так. Три года спустя, в своем, возможно, последнем написанном тексте, он сообщает одному из своих друзей о том, что ему осточертели поля, горы и леса и что он скучает по улицам, театрам, библиотекам и праздникам Рима. Он даже перестал сочинять стихи и пишет их лишь тогда, когда его обязывают. А что до хороших и простых людей, то Марциал может вытерпеть лишь Марцеллу. Соотечественники кажутся ему убогими и завистливыми, и рядом с ним в деревне живут негодяи, которые, как он пишет одному из друзей, и вовсе сделали его существование невыносимым. Кроме того, будто бы всего перечисленного было недостаточно, если ему не хотелось умереть с голоду, то даже в Испании приходилось просить милостыню и рано вставать: «Милый мой Рим, раз и здесь вставать засветло, лучше вернусь». Но он не вернулся.
В Риме он оставался испанцем, в Испании же пытался поступать как римлянин. И если не брать во внимание другие очевидные вещи, именно поэтому история Марциала представляет для нас такой интерес. Ведь она повествует о чем-то столь же человечном, как сам смех: о том, каково это ощущать себя не в своей тарелке. Нет ни одного человека на земле, кто бы не испытывал это чувство хоть раз, и, к сожалению, есть даже те, кто с этим чувством проживает всю свою жизнь. Иногда оно рождается изнутри, иногда навязывается извне; иногда оно зависит от того, находимся мы в определенном месте или нет, а иногда от общества, которое нас окружает. Порой нам кажется, что мы не на своем месте, а иногда бывают моменты, и их, наверное, гораздо больше, когда нам не позволяют оказаться на том месте, которое мы жаждем занять. Это чувство появляется снова и снова, сколько бы раз мы ни перемещались из одного места в другое, уподобляясь Марциалу. Возможно, его история и другие, которые идут в продолжении, смогут послужить нам уроком. Это истории о жизни людей, которые по разным причинам не смогли найти себе подходящего места в окружающем мире. В действительности в этом мире порой для них и вовсе не было никакого места.
Но напоследок нужно сказать, что спустя шесть лет после возвращения в Испанию, при неизвестных обстоятельствах, Марциал скончался. Новость о его смерти сильно огорчила Гая Плиния. В письме, в котором он сообщает их общему другу о кончине Марциала, он описывает умершего следующей фразой: «Был он человек талантливый»[16]. Также Плиний задается вопросом, останутся ли стихи Марциала в истории, так, как этого и хотел их автор. В таком случае, возможно, узнав, что две тысячи лет спустя мы продолжаем читать его эпиграммы, Марциал бы обрадовался. А может быть, и нет. Судя по тому, что мы о нем знаем, он бы, скорее всего, сказал, что посмертная слава это, конечно, здорово, но он предпочитает деньги. И, если уж на то пошло, тихую, расположенную не на последнем этаже, квартирку. Со множеством окон. Или даже с одним, лишь бы оно плотно закрывалось.
Высокая, тощая, с огромным носом
О девушке, которая противостояла нацистам, делая то единственное, что умела
Гораздо хуже, чем можно себе представить. На самом деле ее звали не Эдда ван Химстра. Ее настоящее имя звучало очень по-английски, возможно, даже слишком. И в Нидерландах, оккупированных немцами, эта деталь могла стоить ей жизни. Идея сменить имя принадлежала ее матери, которая чувствовала вину за то, что обрекла дочь на такое существование, и не хотела без необходимости подвергать ее риску. В 1939 году, за шесть лет до этого, все было по-другому. Они обе жили в английской глубинке, где Эдда наслаждалась получением привилегированного образования. Затем Германия вторглась в Польшу, Великобритания объявила Германии войну, и мать Эдды решила вернуться на родину, надеясь на то, что нейтралитет, который соблюдала ее страна, позволит им жить вдали от конфликта. Она ошиблась: в 1940 году, без объявления войны, в ходе блицкрига нацисты захватили Нидерланды. Через пять лет скрывающиеся в подвале Эдда и ее мать из-за голода и холода окажутся на грани смерти.
Эдда ван Химстра родилась в Брюсселе в 1929 году. Ее отец, Джозеф Растон, британский подданный, служил почетным консулом в Ост-Индии. Ее мать, Элла ван Химстра, была потомственной аристократкой, наследницей голландских баронов. Благодаря своему происхождению маленькая Эдда уже в пять лет начала заниматься балетом и бегло разговаривала на английском, французском, голландском, испанском и итальянском. Из-за работы отца семья Эдды перемещалась из одной страны в другую, пока наконец не обосновалась в Англии, где Растон присоединился к Британскому союзу фашистов и стал крутить романы с гувернантками. Элла, сытая по горло изменами мужа, развелась с ним и переехала на юг Лондона. Когда вспыхнула война, мать вместе с дочерью перебрались в тихий и живописный, на тот момент, голландский городок Арнем, где у родителей Эллы был свой дом. Первые годы немецкой оккупации Нидерланды, современная, развитая и просвещенная страна, провели достаточно спокойно. Несмотря на то, что имущество семьи конфисковали, в жизни Эдды были футбольные матчи, пикники в поле и уроки балета. Но с наступлением 1942 года все изменилось. Терпевшая серьезные поражения Германия ужесточила контроль над оккупированными территориями. На глазах у Эдды за принадлежность к Сопротивлению расстреляли ее дядю, а брата Яна сослали в один из берлинских трудовых лагерей, где он умер в рабских условиях: «Мы видели, как молодых людей ставили к стене и расстреливали. Для этого перекрывалась целая улица, затем ее не торопясь открывали, и вы могли снова спокойно продолжать путь Не ставьте под сомнение ничего из того, что вы слышали или читали про нацистов. На самом деле все было гораздо хуже, чем можно себе представить». Эти две смерти убедили ее в необходимости бороться с немцами. И Эдда решила сражаться тем способом, который ей лучше всего удавался: танцуя.
* * *
Дым от английской сигареты. В изготовленных ее матерью костюмах и в компании знакомого пианиста Эдда множество раз танцевала в подпольных постановках, целью которых было собрать деньги на помощь Сопротивлению. Эти представления проходили за забаррикадированными дверьми и заколоченными окнами, в подсобках и на складах, где царил ужас, и из-за страха быть услышанными никто не решался пошевелиться. Естественно, об аплодисментах не было и речи: «Моя самая лучшая публика в конце выступлений не издавала ни звука», шутила позже Эдда. Кроме выступлений на подпольных сценах, она также была курьером Сопротивления под безразмерной одеждой она проносила разные документы и посылки. Несколько раз она потерпела неудачу. Однажды ее задержали и перед тем, как отправить в военный бордель для занятия проституцией, заставили работать на кухне, откуда ей удалось сбежать. А в другой раз она смогла одурачить солдат благодаря своей внешности: немцы получили известие о том, что один участник сопротивления скрывался в лесу, ожидая приземления десантника-союзника, но, едва прибыв на место, они подумали, что эта информация была ложной, потому что вместо ожидаемого ими свирепого партизана они увидели лишь девушку, невинно собирающую цветы. Жизнь Эдды была в опасности не только из-за ее тайной деятельности: она говорила на нидерландском с британским акцентом, который в любой момент мог ее выдать, и поэтому, чтобы не дать немцам раскрыть себя, ей приходилось односложно отвечать, притворяться глухой или слабоумной. Каким-то чудом она раз за разом избегала плена, но по мере приближения 1944 года ее положение, как и положение всех нидерландцев, изменилось. Из плохого оно превратилось в отчаянное.