Но тут в судьбу Серафимы вмешались родители отца, бабушка Марина и дедушка Антон. Однажды приехав в гости, они, увидев свою внучку, ужаснулись перед ними предстала измождённая, изнурённая болезнью, впавшая в беспросветную тоску, одинокая девочка, терзаемая виной за то, что не оправдала связанных с ней надежд.
Будучи по профессии педиатром, бабушка Марина без лишних слов, поняла весь трагизм положения, в котором оказалась внучка, и увезла её к себе, в Тулу. Уже через два дня Серафима оказалась в местной лечебнице, где в течении месяца прошла курс физиотерапии и фармакологии, после чего рука практически перестала болеть, но до возвращения в школу было ещё далеко.
Как-то, глядя на грустное лицо внучки, бабушка Марина рассказала историю одного из самых знаменитых скрипачей ХХ века Иегуди Менухина в тридцать лет настигла та же проблема, но он усилием воли, страстным желанием вернуться к игре на скрипке, преодолел свою хворь и вернулся на сцену. Этот незамысловатый рассказ о великом артисте, о котором она слышала со школьной скамьи, воодушевил Серафиму, и она сказала себе если Менухин смог вернуться, значит, и я смогу. Так начался изнурительный курс реабилитации, что позволило через некоторое время вернуть левой руке почти прежнюю беглость.
Наконец, настал момент, когда врачи дали Серафиме разрешение вернуться к скрипке. Первое прикосновение отдалось дикими болями, сердце сжалось от испуга, что ей не суждено больше играть. Но тут же после некоторого раздумья, Серафима решила изменить положение рук и позы, и тут же почувствовала значительное облегчение, что позволило ей приступить к занятиям в выпускном классе. Однако она слишком рано поверила в своё излечение и за три недели до государственных экзаменов у неё отказала рука во второй раз. Снова курс физиотерапии и симптомы удалось снять и выйти на выпускные экзамены и на вступительные экзамены в Академию искусств.
Будучи студенткой, Серафима постоянно искала такие позы и такое расположение пальцев на грифе скрипки, которые бы позволяли безболезненно играть более двух часов. Она пришла к выводу, что в позе скрипача важна не только общая картина, но и детали, однако руководствоваться при этом необходимо целесообразностью, то есть не допускать зажимов, добиваться максимальной естественности, удобства и легкости.
Через год Серафима освоила самый сложный репертуар, А исполнение на конкурсе имени Чайковского, а затем на заключительном концерте в Большом зале Консерватории одного из самых сложных произведений скрипичного репертуара концерта Бартока, стало её победой над болезнью, исполнением её заветной мечты и открыло дорогу в музыкальный мир России.
Этой победой Серафима доказала, что для неё нет такой силы, которая бы помешала ей заниматься любимым делом и побеждать!
Высоковск, 2017.
Поэзия
Андрей Ивонин
Импрессионисты
Встреча
Ты
Тучи
«Никто и ни в чём не виноват»
«Сочащиеся сумерки из пор»
Мой путь
День
Кай
Проза
Алексей Кебадзе
Из афганских рассказов
Артём
Он появился в батальоне зимой, бесснежной, грязной, дождливой зимой, с холодными туманами по утрам и ледяными полуденными ветрами. Зимой воевалось спокойно. Полк очень редко выходил на операции. В липкой рыжей грязи увязали даже танки, не говоря уж о прочей боевой технике. Духи тоже предпочитали зимой отдыхать, горные перевалы заваливало снегом, да и обширные виноградники на склонах, летом превращавшиеся в зелёнку, были белы и непролазны. Зимой было почти мирно. Разве что какой-нибудь шебутной полевой командир бросал свой отряд на дорожный пост. Иногда мина срабатывала под колесом машины, идущей из Баграма в полк с мукой или консервами. Но с летней войной это ни в какое сравнение не шло. Летом везде, в ущельях и в горах, в старинных глиняных городах и крошечных кишлаках, в благоухающих садах и в виноградниках, всюду стреляли, всюду рвались мины, сверкали по ночам трассирующие очереди, пылили бесконечные колонны, грохотали батареи, рушились дома и горели хлебные поля. Лето пахло горькой полынью, железом, дымом и кровью. На обочинах дорог угольно чернели сгоревшие машины и лежали облепленные мухами, вздувшиеся мёртвые ослики с белыми глазами. Летом было жарко.
Ну, а пока стояла зима. Солдаты скучали, считали дни, толстели, делались белее и румянее. И в ту зиму его почему-то перевели к ним из Джабаль-Уссараджа, из 177 полка. Артём. Прозвище, накрепко к нему приклеившееся с первого дня. На самом деле звали его Григорием, это фамилия у него была Артёменко. Нельзя сказать, чтобы Гвоздик с ним подружился. Просто поговорил раз-другой, и оказалось, что тот понимает всё с полуслова. Артём играл на гитаре и пел. Вообще, бренчали на гитарах и пытались петь многие, но почти у всех это получалось плохо. А он здорово пел. Пел Окуджаву, Высоцкого, Галича. Здорово пел, потому что сам сочинял стихи и песни. Иногда он пел свои песни, и это было лучше Окуджавы, лучше Высоцкого и Галича. Потому, что те пели или про давнишнюю, или про мирную, и потому какую-то ненастоящую жизнь. А он писал о самом настоящем, о пыльных горных дорогах и о чужих глиняных городах, о красной крови на серых камнях, о надежде и о безысходности
Ранней весной Артём затосковал, и стал настойчиво добиваться перевода в разведроту. Его многие отговаривали, мол, чем тебе здесь не служба? Хочешь раньше времени в цинк загреметь? Он только отмахивался досадливо: «Ну почему же обязательно в цинк? И уже всерьёз закипал. Надо же так! Попасть на войну, и настоящей войны не увидеть!»
Дембеля, эти загорелые усатые мужчины, возражали резонно, мол война, парень, она везде война.
Но Артём был непреклонен.
И вот однажды, солнечным майским утром, он собрал в вещмешок свои нехитрые солдатские пожитки, взял гитару.
Ну, бывайте, пацаны! И перебрался в палатку разведчиков.
Летом разведрота выходила часто. Даже слишком часто. Разведчики надевали штормовки, кроссовки, кеды, словно обыкновенные туристы, и ночью незаметно выскальзывали из расположения полка. Возвращались дня через два-три, а то и через неделю. Приходили так же внезапно, как и уходили, пропылённые, обросшие щетиной.
Когда разведрота исчезала, Гвоздик начинал ждать. Часто приходил к их палаткам, чтобы узнать, не вернулись ли? Потом разведчики возвращалась, чумазые и уставшие. Чистили оружие.
Гвоздик вытягивал шею, ещё издали высматривая тонкое горбоносое лицо. Иногда видел его, иногда нет. Подходил к ребятам: «Ну, пацаны, как дело прошло?» Они: «Нормально!» Или: «Хреново!» И добавляли: а Артём в оружейку пошел, или в баню, или еще куда-нибудь. Гвоздик находил его и неизменно спрашивал:
Ну что, всё ещё куришь?
Курю!
Но ведь Минздрав-то предупреждает!..
Ну и что? Просто хочу быть человеком. Ведь сказал же один учёный дядя: «Человек существо двуногое, бескрылое и курящее».
Ладно, тогда получи подарок из Африки, Гвоздик протягивал ему пачку сигарет с фильтром, армейский дефицит. Сигареты бывали только советские или болгарские, но уж так повелось у них: подарок из Африки, да подарок из Африки
Недалеко от землянок первой роты была древняя заброшенная каменоломня, там солдаты брали мрамор на строительство бань, каптёрок и туалетов. Мрамор был белый, с зелёно-синими разводами. Иногда им удавалось уйти туда. Они устраивались среди облитых солнцем глыб, белых слепящих глыб. Больно было смотреть на искрящийся мрамор. Артём неторопливо перебирал струны, и скорее даже не пел, а просто читал стихи, чужие и свои. А Гвоздик лежал на горячих камнях, покуривал бесплатную солдатскую сигаретку, и смотрел вниз, на полк, на дорогу, на далёкие горы Гиндукуша. Говорят, там, за самыми дальними горами, уже Пакистан Говорят, там кедры растут А чуть в стороне, на западе горы Искаполь, древние греки, кажется, их так назвали