Меня зовут Вольфганг Эбнер. Располагающий голос, будто мы были старыми знакомыми, которые встретились спустя долгие годы. А тебя Мария Флорковская, верно?
Было невыносимо слышать, как моё имя слетает с его губ, но я не стала ни подтверждать, ни отрицать сказанное. Когда зазвенела пишущая машинка, я подпрыгнула и понадеялась, что Эбнер этого не заметил.
Или мне лучше называть тебя Хелена Пиларчик?
В этой фразе угадывался сарказм, на стол легло зелёное удостоверение личности. Моя фальшивая кенкарта[4]. Он открыл её, чтобы показать ложную информацию, поддельные государственные печати вокруг моей фотографии и подпись. Когда я не ответила, Эбнер отодвинул кенкарту в сторону.
Насколько я помню, ты превосходно говоришь по-немецки, но я могу пригласить переводчика, если ты захочешь прояснить ситуацию на родном языке.
Переводчик только затянул бы процесс, а всё, чего я хотела, это чтобы разговор поскорее закончился.
Я свободно говорю на нём всю свою жизнь, ответила я. Каким-то образом мне удалось произнести это ровным голосом.
Эбнер кивнул и достал пачку сигарет. Закурил, медленно, задумчиво затянулся и выпустил облако серого дыма. Когда оно заполнило пространство между нами, он протянул пачку мне. Я никак не отреагировала, и он убрал её обратно в карман.
Всё, что мне нужно, это узнать правду. Если ты будешь сотрудничать, мы отлично поладим.
В этот момент я будто услышала голос Ирены: Чёрт возьми, Мария, сколько раз я предупреждала тебя о том, что эти ублюдки с тобой сделают? В памяти всплыли рассказы моей напарницы по Сопротивлению о жестокости гестапо, и её яркие описания смыли ложные заверения Эбнера.
Пишущая машинка издала ещё один пронзительный звон, а Эбнер курил и ждал, пока я заговорю. Мои губы оставались плотно сжатыми, и хотя выражение его лица не изменилось, в глазах мелькнуло раздражение. Он моргнул, и раздражение исчезло.
Полагаю, ты знаешь о наказании за пособничество евреям, сказал он. Конечно, я была в курсе, но действительно ли он угрожал такому незначительному члену Сопротивления смертью? Эбнер положил передо мной второй документ. Ты доставляла бланки свидетельств о крещении польскому Сопротивлению?
Доказательство было прямо перед нами, так что отрицать это не было смысла. Я кивнула.
Как тебе удавалось скрывать свою деятельность от семьи?
А ваши родители, когда вы в детстве их не слушались, всегда об этом узнавали?
Он усмехнулся:
Нет, полагаю, что нет.
Видимо, я лгала убедительнее, чем мне поначалу казалось. Если Эбнер считал, что родители не знали о моём участии в Сопротивлении, то я смогу убедить его, что они не были вовлечены в это вместе со мной. Я хотела уберечь свою семью от допросов, чего бы мне это ни стоило.
Эбнер бросил окурок на пол и затушил каблуком ботинка. Он положил пустой бланк рядом с моей кенкартой и наклонился ближе, медленно и расчётливо. С горящими глазами, готовый заманить свою жертву в ловушку. Хотя я старалась не двигаться, всё равно вцепилась в край стула.
На кого ты работаешь?
Его голос оставался ровным, но за этим вопросом звучала невысказанная угроза. Эгоистичная часть меня отчаянно пыталась вырваться на поверхность, чтобы предотвратить то, что произойдёт, если я промолчу, но я отогнала эту мысль. Я бы не позволила гестапо превратить меня в предателя.
Мои пальцы так сильно сжимали края стула, что заныли от боли, но я не смела их разжать. Я всё ещё была во власти Эбнера, и он мог сделать со мной всё что угодно. Со мной и с моей семьёй. Пока я сидела в «трамвае», внизу, я слышала, как офицеры гестапо сводили счёты с заключёнными, отказывающимися отвечать на их вопросы. Моё время истекало. Я знала это.
* * *
Моя семья живёт в Берлине, сказал он, садясь на свой стул. Тяжело быть вдали от них.
Этот человек подвергал меня, совсем ещё девочку, допросу в гестапо. Неужели он действительно думал, что я поверю в его сентиментальность?
Моя жена Бригитте домохозяйка. Ханс примерно твоего возраста, и он хочет стать адвокатом. Аннелиза помладше, она говорит, что выйдет замуж и родит прекрасных арийских детей, но сначала у неё будет собственный магазин, где продают кукол, платья и шоколад. Он сверкнул весёлой улыбкой.
Новость, что у него есть дети, дала мне маленький лучик надежды; но в следующее мгновение он померк. Я знала, что Эбнеру лучше не доверять. Тактика была хорошей, я почти поверила. Но этого недостаточно.
Если ты ответишь на мои вопросы, я распоряжусь, чтобы тебя освободили. И твою семью тоже. Теперь ты, разумеется, можешь рассказать, кто отдавал тебе приказы.
Эта подачка звучала так искренне. Если бы я не подозревала, что это блеф, он бы убедил меня. Естественно, я хотела, чтобы мою семью освободили, но, даже если бы я предала Сопротивление и во всём призналась, мне почему-то не верилось, что Эбнер нас отпустит.
Когда он понял, что я не пророню ни слова, то кивнул, отдавая безмолвный приказ. Прежде чем я успела догадаться, что это был за жест, охранники подняли меня, как будто я ничего не весила, и мой стул с грохотом упал на пол. Они не обратили внимания на мои попытки вырваться и сорвали с меня юбку. Почему они снимали с меня одежду? Это происходило слишком быстро, намного быстрее, чем я могла себе представить. Так быстро, что у меня не было времени сопротивляться.
Ирена права. Они не пожалеют меня, потому что я юная.
Охранники оставили на мне только нижнее бельё мелкое, неожиданное снисхождение и прижали спиной к стене. Сначала они обыскали мою одежду, затем отбросили её в сторону, обнаружив маленькие швы на моём бюстгальтере, выдававшие потайные карманы.
Карманы пусты. Я хотела прокричать это, но слова пульсировали только в моём сознании. Не обыскивайте их, пожалуйста, не обыскивайте их.
Но я знала, что они их обыщут, и они это сделали. Всё моё тело подвергли досмотру, они тщательно проверили карманы, наслаждаясь моими вздрагиваниями и безуспешными попытками отбиться, а Эбнер молча наблюдал за происходящим. После того как охранники ощупали меня, сил сопротивляться больше не осталось. Я взглянула на женщину в углу, молясь, чтобы она пришла мне на помощь, но женщина вставила чистый лист бумаги в пишущую машинку, не обращая на меня внимания. Я отшатнулась, остро осознав своё положение: я практически голая в окружении этих жестоких людей.
Это тактика запугивания. Не позволяй им думать, что это работает.
Я пыталась выровнять своё стиснутое, прерывистое дыхание, пока Эбнер обходил стол и упавший стул, направляясь ко мне. Он как будто впитывал каждый сантиметр моего маленького, обнажённого тела. Когда он приблизился, дрожь охватила меня я не знала, было ли это от холода, от ужаса, от стыда или от всего сразу. Он больше не притворялся дружелюбным. Я была врагом, а не ребёнком; просто членом Сопротивления, который не поддался на его уловки. Я была тем, кого он сломит.
Он сжал мою челюсть и запрокинул мне голову, начал кричать, разбрызгивая слюну, в то время как его едкое табачное дыхание наполняло мои ноздри. Он требовал, чтобы я рассказала, на кого работаю, утверждая, что он узнает правду, даже если ему придётся вытягивать каждое чёртово слово из моего польского рта. Даже если бы я была готова ответить, от этих нападок у меня пересохло в горле, он отпустил меня и пошёл к дальней стене. К той, на которой висели орудия пыток.
Я вырывалась из рук охранников и молилась, чтобы эти жалкие попытки освободиться разорвали их хватку, чтобы я могла сбежать из ада, который был мне уготован.
Конечно, этого не произошло.
Эбнер погладил металлические розги, цепи, кнут, и я вдавила ногти в ладони. Наконец он сделал свой выбор. Дубинка. Милосерднее, чем плеть, подумала я, но в горле всё равно скопилась желчь. Когда он подошёл ко мне, я отвернулась, но он схватил меня за подбородок и заставил посмотреть ему в лицо. Я слышала лишь своё неровное дыхание, пока он не прикоснулся дубинкой к моему виску, и хуже, чем ощущение на собственной коже твёрдого оружия, были его слова: