Темные аллеи. Окаянные дни - Бунин Иван Алексеевич

Иван Бунин

Темные аллеи. Окаянные дни

© ООО «Издательская Группа Азбука-Аттикус», 2024

Издательство Азбука

®

Темные аллеи

I

Темные аллеи

В холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями, к длинной избе, в одной связи которой была казенная почтовая станция, а в другой частная горница, где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На козлах тарантаса сидел крепкий мужик в туго подпоясанном армяке, серьезный и темноликий, с редкой смоляной бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый.

Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военном сапоге с ровным голенищем и, придерживая руками в замшевых перчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы.

 Налево, ваше превосходительство,  грубо крикнул с козел кучер, и он, слегка нагнувшись на пороге от своего высокого роста, вошел в сенцы, потом в горницу налево.

В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый образ в левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертью стол, за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново белела мелом; ближе стояло нечто вроде тахты, покрытой пегими попонами, упиравшейся отвалом в бок печи; из-за печной заслонки сладко пахло щами разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом.

Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее в одном мундире и в сапогах, потом снял перчатки и картуз и с усталым видом провел бледной худой рукой по голове седые волосы его с начесами на висках к углам глаз слегка курчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазами хранило кое-где мелкие следы оспы. В горнице никого не было, и он неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы:

 Эй, кто там!

Тотчас вслед за тем в горницу вошла темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку, с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой.

 Добро пожаловать, ваше превосходительство,  сказала она.  Покушать изволите или самовар прикажете?

Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и на легкие ноги в красных поношенных татарских туфлях и отрывисто, невнимательно ответил:

 Самовар. Хозяйка тут или служишь?

 Хозяйка, ваше превосходительство.

 Сама, значит, держишь?

 Так точно. Сама.

 Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело?

 Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудь жить. И хозяйствовать я люблю.

 Так, так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя.

Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь.

 И чистоту люблю,  ответила она.  Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич.

Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел:

 Надежда! Ты?  сказал он торопливо.

 Я, Николай Алексеевич,  ответила она.

 Боже мой, боже мой!  сказал он, садясь на лавку и в упор глядя на нее.  Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?

 Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок восемь, а вам под шестьдесят, думаю?

 Вроде этого Боже мой, как странно!

 Что странно, сударь?

 Но все, все Как ты не понимаешь!

Усталость и рассеянность его исчезли, он встал и решительно заходил по горнице, глядя в пол. Потом остановился и, краснея сквозь седину, стал говорить:

 Ничего не знаю о тебе с тех самых пор. Как ты сюда попала? Почему не осталась при господах?

 Мне господа вскоре после вас вольную дали.

 А где жила потом?

 Долго рассказывать, сударь.

 Замужем, говоришь, не была?

 Нет, не была.

 Почему? При такой красоте, которую ты имела?

 Не могла я этого сделать.

 Отчего не могла? Что ты хочешь сказать?

 Что ж тут объяснять. Небось помните, как я вас любила.

Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал.

 Все проходит, мой друг,  забормотал он.  Любовь, молодость все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит. Как это сказано в книге Иова? «Как о воде протекшей будешь вспоминать».

 Что кому Бог дает, Николай Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь другое дело.

Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся:

 Ведь не могла же ты любить меня весь век!

 Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все одним жила. Знала, что давно вас нет прежнего, что для вас словно ничего и не было, а вот Поздно теперь укорять, а ведь правда, очень бессердечно вы меня бросили,  сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной, уж не говоря обо всем прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я вас Николенькой звала, а вы меня помните как? И все стихи мне изволили читать про всякие «темные аллеи»,  прибавила она с недоброй улыбкой.

 Ах, как хороша ты была!  сказал он, качая головой.  Как горяча, как прекрасна! Какой стан, какие глаза! Помнишь, как на тебя все заглядывались?

 Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть.

 А! Все проходит. Все забывается.

 Все проходит, да не все забывается.

 Уходи,  сказал он, отворачиваясь и подходя к окну.  Уходи, пожалуйста.

И, вынув платок и прижав его к глазам, скороговоркой прибавил:

 Лишь бы Бог меня простил. А ты, видно, простила.

Она подошла к двери и приостановилась:

 Нет, Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я вас никогда не могла. Как не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя. Ну да что вспоминать, мертвых с погоста не носят.

 Да, да, ни к чему, прикажи подавать лошадей,  ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом.  Одно тебе скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста. Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие, но скажу откровенно жену я без памяти любил. А изменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал,  пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести Впрочем, все это тоже самая обыкновенная, пошлая история. Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни.

Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у нее.

 Прикажи подавать

Когда поехали дальше, он хмуро думал: «Да, как прелестна была! Волшебно прекрасна!» Со стыдом вспоминал свои последние слова и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился своего стыда. «Разве не правда, что она дала мне лучшие минуты жизни?»

К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все меняя черные колеи, выбирая менее грязные, и тоже что-то думал. Наконец сказал с серьезной грубостью:

 А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как мы уезжали. Верно, давно изволите знать ее?

 Давно, Клим.

 Баба ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в рост дает.

 Это ничего не значит.

 Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с совестью давать, худого мало. И она, говорят, справедлива на это. Но крута! Не отдал вовремя пеняй на себя.

 Да, да, пеняй на себя Погоняй, пожалуйста, как бы не опоздать нам к поезду

Низкое солнце желто светило на пустые поля, лошади ровно шлепали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы, сдвинув черные брови, и думал: