«Гегемон» играет бицепсами
А мир в тогдашней Европе был непрочен, ибо все ощущали зыбкость «версальского порядка». Пушки не стреляли, но затишье больше походило на временную передышку, нежели на стабильное мироустройство. (Сегодня даже существует мнение, будто не было двух мировых войн: война была одна, но с двадцатилетней паузой между двумя активными фазами.) Все опасались, что какой-нибудь малый толчок может непоправимо дестабилизировать ситуацию. Откуда он последует, никто не знал наверняка.
Небольшие страны осколки развалившихся империй не в счет, им бы выжить. Начинать войну было также не в интересах держав-победительниц Франции и Англии, ибо послевоенный мир был скроен как раз по их лекалам.
Была ли под подозрением «большевистская Россия»? Конечно, но не больше, чем все остальные. Советский Союз стремился к идейной гегемонии было бы нелепо отрицать очевидное. Более того, в нем таился и даже культивировался агрессивный «вирус» неуважения к власти капитала и традиционным буржуазным ценностям, который распространялся через Коминтерн, направляемый из Москвы, так что всей Европе хотелось так или иначе купировать этот рассадник социального безумия. Но военный конфликт был Советскому Союзу не нужен хотя бы потому, что он к нему не был готов. В Европе это, в общем-то понимали и, пусть в свой круг «самопровозглашенное» «государство рабочих и крестьян» пускали неохотно, пренебрегать таким источником сырья и рынком сбыта считали непрактичным, так что они обменивались с СССР дипломатическими миссиями и торговали.
Ситуация с Германией для Европы была, пожалуй, понятней: «священной собственности» диктатура не отвергала, аристократическую приставку «von» при уважаемых фамилиях не упраздняла, а что касается усмирения демократической стихии силами жесткого порядка, так поначалу это у многих даже вызывало сочувствие. Порядок способствовал быстрому экономическому росту, а растущая экономика всегда хороший торговый партнер. Когда же «экономический акселерат» начал распирать изнутри рамки, в которые был заключен Версальским договором, европейские политики предпочли с ним не ссориться, чтобы ненароком не нарушить зыбкое европейское равновесие; с другой стороны, им хотелось бы, чтобы рьяный устроитель жесткого порядка у себя дома помог навести порядок и во всей Европе, ликвидировав опасный очаг «вируса» большевизма.
А Гитлер заявил о намерении расширить «жизненное пространство» для своей «арийской» нации еще в «Mein Kampf», причем раздвигать якобы тесные границы рейха собирался на восток а куда ж еще? Но выражение «Drang nach Osten» не он придумал, оно появилось еще в Средние века, а сама идея приписывается Фридриху I Барбароссе, жившему в XII веке (отсюда и название пресловутого плана «молниеносной войны»). Идею захвата земель, населенных «расово неполноценными» народами, Гитлер отнюдь не оставил, став «фюрером». Напротив, вообразил, что теперь-то и достиг статуса, который дает ему возможность исполнить «историческую миссию». Но не сразу: осмотрительность не была ему чужда, иначе его режим не продержался бы двенадцать лет.
В беседе с Германом Раушнингом, бывшим нацистским деятелем и будущим автором книги «Разговоры с Гитлером», он заявил о намерении продвигаться к своим целям «постепенно, шаг за шагом, так, чтобы никто не мог помешать нашему продвижению». И тут же оговорился: «Каким образом все это получится, я еще не знаю»[29]. Разговор случился в середине 1930х. Но «постепенно» не значит медленно; «шагал» Гитлер быстро, торопясь осуществить очередную авантюру до того, как европейская общественность разгадает его маневр и попытается воспрепятствовать. Потому все у него до поры получалось.
Первым его шагом было преодолеть предписанную Версальским договором государственную немочь. С момента прихода к власти он дал понять, что не намерен строго следовать требованиям этого документа, а в марте 1935 года Германия (уже не слабосильная Веймарская республика, а грозный рейх) не только в одностороннем порядке денонсировала нет, разорвала, растоптала! Версальский договор, но и отбросила какие бы то ни было моральные ограничения, признавая в отношениях между государствами только право силы и не видя во всем мире храбреца, способного оспорить у нее это право.
Европейские партнеры ее уже не остерегались, а откровенно боялись и во всем ей уступали. Это позволило Германии в обстановке внешне мирной, хотя при демонстративном участии крупных армейских соединений, сделать значительные территориальные, а вместе с ними военно-производственные приобретения: Саар, Австрия, Судеты, а вслед за тем и вся Чехословакия. Дело было, однако, не столько в расширении территории рейха, сколько в накачивании мускулов. Вот характерный пример. Захват Судетской области Чехословакии (а это была еще не война, а лишь «разминка» перед ней!) позволил Германии завладеть богатым военно-промышленным потенциалом одной из самых индустриально развитых стран Европы. Историк Н.В. Павлов комментирует: «Промышленность Чехословакии, в том числе и военная, была одной из самых развитых в Европе. Заводы Шкода с момента Германской оккупации до начала войны с Польшей произвели почти столько же военной продукции, сколько произвела за тот же период вся военная промышленность Великобритании. Чехословакия была одним из ведущих мировых экспортеров оружия»[30]. Ресурсы, пригодные для усиления своей военной мощи, Германия в изобилии находила и в других покоренных ею странах.
Проводя эти аншлюсы и аннексии, гитлеровская Германия пристально следила за реакцией столпов европейской политики: «экспериментально» выясняла границы дозволенного. Но таковые не обнаруживались, и, значит, можно было «шагать» дальше.
Сам фюрер признавался в беседе с Раушнингом, что «борьба с Версальским договором это только средство, а не цель моей политики». Думаю, он не лукавил: его амбиции были неизмеримо масштабней. Но какую именно цель он имел в виду расширение «жизненного пространства» за счет России? Это казалось логичным, и Раушнинг прямо у него об этом спросил. Гитлер возражать не стал, но ответил уклончиво: «Советская Россия это очень трудно. Вряд ли я смогу с нее начать».
Как видите, в том, что это случится, он сомнений не оставлял, но как-нибудь потом. Почему ж не сразу? Он опасался, что в такой конфликт может вмешаться «Запад», те самые версальские обидчики, не ради того, конечно, чтоб защитить Россию, а чтобы сломить Германию, извечную соперницу. Тем диктовался его следующий шаг: устранить «угрозу с Запада». Раушнинг был поражен: «Вы всерьез собираетесь выступить против западных государств? спросил я. Гитлер встал как вкопанный. А зачем же мы вооружаемся? »
Установить контроль над всей Европой, лишь бряцая оружием, было невозможно, да фюрер к тому и не стремился. Возрождение воинственных имперских амбиций после поражения в Первой мировой войне было стержнем его программы, когда он рвался к власти, поэтому в генералах, недовоевавших в Первую мировую, он видел главную опору своего режима. Генералы же его поддержали (при всех сомнениях и оговорках) по той причине, что ощутили: приходит их время. Между тем ожидание большой «работы», к которой они чувствовали свое призвание, затягивалось, и они уже изнывали от безделья, как боевые кони в стойлах. Для начала большой войны не хватало лишь повода ну, так нацисты создали и повод, устроив провокацию на границе с Польшей. Эту страну, впрочем, Гитлер серьезным противником не считал: «Я могу разделить Польшу в любое удобное для меня время и любым способом», похвалялся он, разговаривая с Раушнингом. Немного лет прошло, и подтвердилось, что это было не пустое бахвальство: счел время подходящим и Польши не стало. При этом, однако, произошла та дестабилизация геополитической системы, которой Европа так боялась. Балансировать больше не было возможности, и Франция с Англией, связанные с Польшей договором, объявили Германии войну.