Исправительно-трудовая колония: КПП, бараки, казармы, лагерный ларек. Все постройки в зоне деревянные, кроме БУРа. Внутри БУРа как после бомбежки: обвалившиеся стены, входы-выходы завалены балками и кирпичами. В общей камере до сих пор стоят нары и оцинкованная параша, но нет пола просто голая земля, поросшая щетинистыми сорняками, какой-то хищной инопланетной флорой. В карцерах же есть и пол, и бетонные стены, есть маленькие зарешеченные окошки, через которые почти не проникает свет. Особенно впечатлила одна из этих одиночек. Стены в ней сплошь утыканы гвоздями, чтобы узник не мог прислониться, а пол весь в шипах долго на нем не просидишь. Таким образом, если нары пристегнуть к стене, заключенному остается либо стоять, либо сидеть на корточках.
Местные жители постепенно разбирали бараки по доскам. Лишь несколько «предметов быта» не успели еще найти своих хозяев: среди груды досок и металлолома попадались то непарный сапог, то ржавое ведро.
На полу одного из офицерских домиков валялась книга, вернее, то, что когда-то было книгой, ворох пожелтевших заляпанных страниц печатного текста. «В прошлый раз мы еще находили детские игрушки, прокомментировал Влад, но, видимо, манси их уже оприходовали Вообще-то в Ушме было сразу все: и лагерь особого режима с рабочей зоной, и поселения Мне один манси рассказывал он тогда здесь работал на лесобирже, так вот он говорил, что на вышках в основном женщины стояли. Считалось, что они более бдительные, что ли, ну и пьют меньше Здесь от самой тюрьмы, как видишь, мало что осталось. А вот в Хорпии там все в целости и сохранности. В общем, сам все увидишь»
У Анямовых нас встретил тот самый бригадир, на которого вчера ссылались ребята, не удовлетворенные нашим глинтвейном. Это был высокий мужик лет сорока, с глубоким шрамом от ножевого ранения, проходящим через всю грудь. Он смотрел на собеседника немигающим взглядом; лицо не меняло выражения, даже когда он смеялся.
«Этот из сидевших», предположил Влад. Впрочем, так же можно было охарактеризовать и остальных местных жителей. Народ, видавший виды. С ними стараешься «правильно контактировать», не говорить лишнего и все время чувствуешь, как тебя «прощупывают».
Во дворе анямовского дома стояла кирпичная печь; рядом была подвешена сетка с вяленой лосятиной. В стену сарая было вбито несколько гвоздей, на которых висели медвежьи и лосиные челюсти. Из двухкассетного магнитофона, установленного на ступеньках и включенного на полную громкость, лился лагерный шансон.
Как известно, один из самых испытанных способов войти в контакт с аборигенами продемонстрировать рудиментарное владение их языком или хотя бы знание нескольких фраз. Я уже держал наготове свое «Пася рума, ам намум Саша», но в последний момент, к счастью, одумался. Наташа, человек куда более опытный и осведомленный, пошла другим путем. Поздоровавшись с сестрами Анямовыми, она сразу завела разговор об общих знакомых: справилась о здоровье тети Ани Хандыбиной, вспомнила, что у кого-то из Пакиных недавно родился мальчик «Так нет больше мальчика, отозвалась Таня. Простудился он как-то, мамка стала его солью лечить, горло ему грела. А потом заснула, не уследила соль-то горло пережгла, и все»
Разговор явно не клеился. В критический момент обоюдного дискомфорта Таня вдруг спохватилась: «Так вы ж в Тресколье хотели, да? Сейчас позову дядю Рому». Зайдя в избу, она обратилась к кому-то по-мансийски. В ответ послышалось кряхтенье, затем пятиминутная тирада на угорском наречии, пересыпаемая русским матом. Наконец говорящий замолчал, а через минуту резюмировал по-русски: «Всю ночь спать не дают».
На крыльцо вышел маленький человечек с большой головой. Больше всего он походил на гномика из мультфильмов, разве что без бороды, и одежда не совсем подходящая: треники, футболка, старая бейсбольная кепка с надписью «New York». Мы представились. «Ага, будем знакомы, да, затараторил человечек, я дядя Рома. Ну это меня все так зовут, потому что мне уже за пятьдесят. Я у них, получается, за старшего, ну? А вы сами откуда будете? Этнографы, да? Пойдемте, я вам все покажу. Мансийский поселок, ага. Тут, знаете, бывает, дорогу не показывают. В тайне держат, ну. А чего таить, все равно уже скоро ничего не будет. А так вы все запишете, пофотографируете, хоть память какая о нас останется Ну пойдем, тут недалеко».
По Наташиным наблюдениям, большинство манси выбирают одну из двух стратегий общения: одни не рассказывают ровным счетом ничего, другие рассказывают все легенды, обычаи, обряды, но ничего не показывают, и, как выясняется позже, все рассказанное ими было придумано на ходу. Дядя Рома не принадлежал ни к одной из этих категорий. В Тресколье о нем говорили то как о юродивом, то как о местном философе. Жена его умерла родами двадцать с лишним лет назад, оставив сына Колю. Растить Колю помогал брат дяди Ромы, Василий. Несколько лет назад Коля перебрался в Ивдель (теперь он работает там на спиртзаводе). Примерно тогда же от дяди Ромы «ушел» и брат Вася: пьяный охотник из другого селения якобы принял его за лося «Так что теперь вот живу один», заключил повествование наш новый знакомый. По-русски он говорил с сильным акцентом (мансийский акцент слегка напоминает эстонский), но в первые же пять минут общения его речь обнаружила довольно обширный словарный запас.
Когда дядя Рома говорил про «недалеко», он имел в виду по мансийским меркам. Сорок километров здесь считаются расстоянием, которое нетрудно осилить пешком. До Тресколья было всего километров десять, но идти нужно было через тайгу и болота, и, хотя наш проводник все время советовал нам идти «по тропинке» («Идем лучше здесь, здесь тропинка»), никаких тропинок никто, кроме него, не видел. Он шел напролом. Казалось, он вовсе не замечал комаров и мошки, облепляющих все тело (вспоминались истории об излюбленной лагерной пытке, когда заключенного в голом виде «выставляли на комариков»).
Через полтора часа мы вышли к реке. «Манси никог-та не блу-дит, просто толго хо-дит», нараспев и с подчеркнутым акцентом произнес дядя Рома. Пошарив в тальнике, он извлек оттуда пару охотничьих сапог: «Я их всегда здесь храню. В них легче вброд переходить». За неимением сапог (знали бы, захватили бы бахилы из лагеря!) мы решили идти босиком: сняли обувь, закатали штаны и последовали за проводником. Это была быстротечная река. Вода оказалась высокой (по пояс), дно каменистым. Где-то на середине Алла попала в стремнину. Я бросился к ней, поскользнулся, и один из моих ботинок выпал из рук. Течение унесло его, прежде чем я успел до него дотянуться. «Как же ты дальше пойдешь?» «Как, как, босиком, как же еще!» Выкарабкавшись на берег, мы побежали догонять остальных. Через несколько метров мои ступни уже были в крови.
Дядя Рома, подождите, Саша потерял ботинок, ему не в чем дальше идти! закричали Алла и Наташа.
Опа, ух ты, опа, как же вы так, ой-ой-ой Ну пускай мои сапоги наденет Как же вас угораздило, у-у? забормотал дядя Рома, заметно теряя интерес к нам и ко всему происходящему.
Прилив мужской гордости смешался с обидчивостью избалованного ребенка: я не слабак, пойду дальше как есть. Идти еще далеко, и уже больно. Надо как-то отвлечься, сосредоточиться на чем-нибудь другом. Например, на флоре и фауне. Вот птица на ветке сидит; а теперь спорхнула. Как ее звать?
Дядя Рома, а что это там за птица?
А это кулик, куличок лесной, отозвался дядя Рома, снова оживляясь, а там вот у воды бобер сидел, видел, Саш? Знаешь, как на бобра охотиться надо?
Не-а.
Главное одно правило помнить. В бобра можно стрелять, только когда он сидит к тебе спиной. Если он обернулся и на тебя посмотрел, ни в коем случае нельзя его убивать: убьешь он души твоих близких с собой утащит Я вот, перед тем как брат мой погиб, на бобра охотился До сих пор думаю, может, он на меня посмотрел тогда, а я и не заметил