В новой палате лежало несколько девушек, тоже мамы, чьи малыши находились в реанимации. Только спустя время придет осознание, как же гуманно поступают в этом роддоме, выделяя отдельные палаты для таких мам. Ведь там, где нет площадей или где просто не считают нужным проявлять слишком много такта, женщин кладут вместе без учета их ситуации. Если вдуматься, то это психологическое насилие и почти моральный садизм.
В одну палату могут определить двух беременных девушек, одна из которых лежит на сохранении, а вторая находится в ожидании аборта по медицинским показаниям. То есть одна женщина всеми силами стремится уберечь своего ребенка, от чего вся нервная и тревожная, впечатлительная и напуганная. А вторая женщина является олицетворением худших страхов первой: она убита горем, потому что врачи установили, что ребенок уже или умер внутри, или смертельно болен. Его нужно достать.
Матерей с пустыми руками после родов, как у меня, вполне могут поселить в одну палату с только что родившими мамочками и их малышами. И пока одна мать упивается счастьем от своей новой роли, сидящая рядом одинокая мама убивается от боли, страха и злости, закрывает руками уши, чтобы не слышать плач чужого ребенка или колыбельную соседки по палате.
Я частично почувствовала этот эффект на себе, когда лежала в послеоперационной палате. На следующий день после моего экстренного кесарева туда привезли двух девушек, которым только что сделали плановую операцию. Они звонко обсуждали друг с другом, как услышали крик своих детей, как впервые прижали их к груди. Новоиспеченные мамы звонили родственникам и принимали поздравления. Я слушала их с завистью и болью. Потому что не видела своих детей при рождении. Потому что у меня не было поздравлений. Потому что у меня все было по-другому. И хоть это продолжалось лишь пару часов, пока я лежала в послеоперационной, мне было очень больно.
Два совершенно разных состояния встречаются вместе, определенные в одну палату бездушной машиной государственной медицины. Это приносит боль и наносит непоправимые травмы женщинам. После пережитого в роддоме кто-то больше никогда не решится на ребенка, кто-то долго будет в депрессии, а кто-то и вовсе не сможет справиться со всем этим. Женщины не инкубаторы по производству детей в любых условиях. Нам больно и страшно, мы переживаем и боимся, мы уязвимы и ранимы. Произошедшее с нами сказывается на нашей жизни, на жизни наших семей и окружения. Поэтому это не может быть не важно. Надеюсь, что в скором времени аспектам психологического комфорта женщин в тяжелых ситуациях беременности и родов будет уделяться больше внимания в больницах и роддомах. Эта книга написана в том числе для того, чтобы показать, что эти проблемы существуют, как бы общество ни отворачивалось от них.
***
В детской реанимации роддома приемные часы строго определены, но в первый день после перевода из послеоперационной мне разрешили прийти тогда, когда я физически смогу это сделать.
Часам к 18 я пошла. Все тело гудело. Двигаться получалось только опираясь одной рукой о стену. Коридоры казались просто бесконечно длинными, каждый шаг давался с трудом.
Медленно, буквально затаив дыхание, как будто бы даже украдкой я вошла в реанимационную палату, где стояли кувезы с крошечными детьми. Тогда я еще не знала, что такое кувез, никогда не слышала даже такого слова. Они выглядели как закрытые люльки-аквариумы, в каждом из которых кто-то жил. Врачи подсказали, к какому из маленьких аквариумов мне нужно идти. На них висели бирочки с указанием времени и надписями Ребенок 1, Ребенок 2.
Просто невозможно описать, что чувствуешь, когда видишь через стекло крошечное тельце ребенка весом до 2 килограммов. С трубкой во рту, которая приклеена специальным скотчем к щеке, чтобы малыш не мог вырвать ее при движении руками. С перемотанными ножками, из которых брали кровь на анализы. Смотришь и не понимаешь, как он туда попал, почему он тут, а не в своем домике, в котором ему стоило быть еще минимум два месяца. Кожа такая тоненькая и прозрачная, что видна сетка кровеносных сосудов. Грудная клетка настолько маленькая и хрупкая, что, кажется, сквозь нее видно, как работает сердечко. Я никогда не видела таких маленьких детей и не думала, что первыми увижу именно своих.
По дороге из реанимации позвонила мужу, чтобы рассказать про первую встречу с детьми и про планы врачей на предстоящее полномасштабное обследование. Произносимые вслух слова о состоянии детей, их внешнем виде, хрупкости и о том, какие они крошечные, врезались мне в сердце. Как будто просто осознать было одно, а произнести совсем другое. Фонтаном брызнули слезы. Я сползла на холодный пол больницы и рыдала. От страха, жалости к ним и себе, от беспомощности, непонимания перспектив и отсутствия плана. Полная черная неизвестность, в которой от меня мало что зависит. Я как будто сторонний зритель всего происходящего и не в силах переключить на другой канал. Все, что могу сейчас, просто сидеть и смотреть, что происходит, не зная сценария и не имея возможности что-то в нем изменить.
В такой неизвестности пройдет еще не мало дней и даже месяцев моей жизни. Дорога в реанимацию роддома и обратно в палату на 40 дней станет для меня коридором страха, по которому я буду идти каждый день, не зная, что на этот раз мне предстоит увидеть или услышать от врачей.
***
Мы все разные, поэтому наши стратегии проживания страха и горя могут сильно отличаться. И здесь очень важно прислушиваться к себе и полагаться на ощущения от ситуаций, мест, людей, которые дают силы, уверенность, поддержку. Кому-то намного легче справляться в окружении единомышленников или тех, кто столкнулся с такими же проблемами. Я же сразу после родов готова была разделять пространство только с близкими мне людьми. Сознание и психика давали четкие сигналы, что лично для меня это наименее травматичный вариант.
Среди «сестер по несчастью» в моей палате мне было тяжело. Тяжело было видеть вокруг себя чужих людей, раздавленных горем. Одна девушка постоянно плакала, отвернувшись к стене. Вторая почти сразу бросилась ко мне рассказывать, что они тут уже неделю, а ребенку не становится лучше. Я и без того уже почти сутки плавала в ванной, наполненной ужасом и страхом, а в этой палате как будто сорвало кран, и эти страх и ужас с огромной силой стали литься, затапливая весь пол и расползаясь по пространству дальше.
Мне нужны были силы и условия для того, чтобы справиться со всем происходящим. Я понимала, что мне критически необходимо быть одной в пространстве, чтобы не расплескивать силы на других и иметь возможность аккумулировать энергию для себя. Поэтому через два дня после родов был организован мой перевод в платную одиночную палату.
По тем же причинам я не любила ходить в столовую нашего отделения в роддоме. Ведь там нужно садиться за стол с девушками, у каждой из которых своя история. Кто-то тут впервые, а кто-то уже долго. Между вами за столом или повисает молчание, или кто-то начинает говорить, но это всегда обременяло меня.
Когда кто-то рассказывал, что ребенок идет на поправку, это контрастировало с тем, что лично у меня хороших новостей не было. Когда же соседка по столу начинала озвучивать свои переживания из-за неутешительных прогнозов, это подсвечивало мои собственные страхи, меня начинало немного тошнить.
Иногда девушки пробовали спрашивать, как дела у меня. Я почти никогда не отвечала. Не хотела вдаваться ни в какие подробности и рассуждения, лишний раз проговаривать то, что тяжело произносить. Поэтому предпочитала есть в тишине. Иногда так не хотелось никакой коммуникации, что я брала тарелку и проскальзывала к себе в палату поесть, за что меня безусловно ругали. Но критика и топанье ногами персонала меня не так заботили, как необходимость спасать себя и свою психику.