«12 мая 199.. года на 40-ом году жизни скоропостижно скончалась в результате несчастного случая ласковая мать, любимая жена, единственная дочь Зонтикова Дорофея Павловна. Она прожила жизнь добросовестного и честного работника, уважаемого гражданина своей страны. Родилась Дорофея Павловна 29 января 19.. года, с 19.. года начала работать учителем музыки в школе, спустя десять лет стала преподавать в консерватории. На работе Дорофею Павловну ценили за её деловые качества, а дома за заботу и терпимость. Память о ней навсегда останется в наших сердцах.
Похороны Зонтиковой Дорофеи Павловны пройдут 15 мая в 10:00 на главном кладбище города Санкт-Петербурга».
Мама качает головой, будто огорошенная, и смотрит на отца: вот он момент, когда они друг друга действительно видят. Роза наблюдает с порога за тем, как её мать и отец общаются, и понимает, что эти секунды далеки от того, чтобы быть семейными: родителей связала ниточка из некролога ласковой матери и любимой жены Долли Зонтиковой. Нет, если бы они каждое утро, говоря вслух «доброе утро» улыбались и обнимались, если бы они за завтраком разговаривали о том, что в планах на сегодня или на выходные, то тогда, наверное, могли бы называться семьей, но Лидия Михайловна и Фёдор Ильич были скорее просто соседями, нечем мужем с женой, и за столом каждый был сам по себе. Да и к тому же зачем отец называет маму постоянно Лидией Михайловной? Почему не «голубка» утром и «душа моя» за ужином, как называли своих возлюбленных мужчины во всех драмах? Наверное, если бы вместо отца на кухне сидел, обратив глаза в подвал и причмокивая кофе, дядя Вова (тот, что со второго этажа, он ещё электрик), мама бы не заметила, а если вдруг и раскусила бы обман, то только лишь повела бы плечами, да преспокойно спросила, где же Федя. Представим, что Федя отправился в плаванье на «Авроре» (он не умел плавать, все барахтался как щенок). «Он ушел в плаванье» ответил бы ей дядя Вова. Мама бы всплакнула, наверное, и попросила бы нюхательную соль, какую подавали расстроенным девицам в девятнадцатом веке, мама увлекалась чтением легких романов, да к тому же была актрисой, поэтому такая соль спокойна могла бы оказаться рядом но уже к вечеру, выйдя на сцену, мгновенно забыла бы о Феде, полюбившем её без памяти, сидя в креслах с дамой в мехах около двадцати лет назад. Отец, справедливости ради, тоже не сильно интересовался тем, чем занята была Лидия Михайловна; бодрый и энергичный, он выигрывал суды, играл в гольф и душу был готов продать за жирную глазунью, а в театры уже много лет не ходил, да и в доме к жене относился скорее как к предмету мебели, каждое утро почему-то шаркающему тапками и опрокидывающему на полы комнат литры духов. Нет, наверное, все было не так плохо, с горестью думала Роза, хмуря брови; она напряглась, пытаясь вспомнить, когда отец и мать относились друг к другу с чувством, и обнаружила один единственный вечер: был фееричный спектакль, мать играла Дороти Дот. Так вот спектакль закончился, актеры вышли на поклон, и отец, тот самый Фёдор Ильич, что в последующие много лет аккуратно вычеркивал из личного словарика «театр», вручил краснощекой Дороти охапку белых роз; с нею тогда целовался в щеки Степан Романович (все знали, что у неё с ним был когда-то роман), а отец его терпеть не мог, прямо-таки до плевков, до искрометных «да кто он, поганец, такой!». Роза как сейчас помнит тот осенний вечер, в который они ехали в машине домой мама, жутко довольная, обнимала массу букетов (цветы лежали на сидении рядом с ней, Розой), а папа сжимал в руках руль так, словно тот стал штурвалом того судна, что тянуло в водоворот.
Но что послужило причиной погружения? Изначально коленка Гены, затем семья; или наоборот?
Да, мама была вся в своих спектаклях, без конца и края в ролях, а отец просиживал или за газетой, или за очередным делом. Роза припомнила ту идею, что отец отправился в плаванье, и решила теперь, что это она отправится; отправится в неизведанные края прибьется однажды утром её судно к берегам Мадагаскара (там, она читала в энциклопедии, летает Argema mittrei1, ползает по деревьям долгоносик-жираф и квакает лягушка-помидор), или, умчав в Европу, домчится она верхом к подножью Монблан и, запрокинув голову, будет глазеть на заснеженные, блестящие золотом вершины, а может и вино будет пить, сидя на террасе ресторанчика на Виа Маззини (об этой улице она узнала из какой-то статьи, главной темой которого был Дом Джульетты);
Любовь нежна? Она груба и зла.
И колется и жжётся, как терновник.2
Роза не любила Шекспира, хотя он в общем-то был неплох, но в данную секунду эти строчки сами соскочили с её губ. Она повторила снова: груба и зла, колется и жжется, как терновник. Терновник, о, она видела его давным-давно, когда гостила на даче у бабушки. И видела напечатанное на корешке название «Поющие в терновнике»: книга стояла в застекленном шкафу у Гены.
Дзынь (отрезвляющий и пронзительный, точно дятел начал долбить клювом лоб) проехавшего мима человека сказал ей, чтобы она не дай Бог не задумалась снова о коленке Гены, исчезающей под клавишами пианино, и два круга, заполненные спицами, завладели всем вниманием. Острым взглядом Роза смотрела на обрамленные красной рамой два колеса велосипеда и на зеленую кепку узкоплечего велосипедиста, и ни о чем другом, кроме как о том, что незачем родителям покупать детям четырехколесные, думать не могла: зачем, спрашивала она себя, покупать четыре колеса, если можно купить только два и приучать ребенка с самого начала к сложному зачем эти лишние хлопоты? Красная рама, почти как конфетная обертка, обнимала два колеса, и точно так же её, Розу, обнимает бледно-голубое платье из крепдешина, по цвету напоминающее свободный от облаков небосвод не тот, что сейчас раскинулся над головой (тут и там проплывали белые пятна), но тот, что она видела в день, когда столкнулась нечаянно с Геной в продуктовом: она зашла туда на прошлой неделе вместе с матерью за зефиром.
И вот она снова входит в дверь та непременно за ней скрипит, уговаривая как бы развернуться и, победоносно расправив плечи, явив миру и идущим навстречу прохожим прелестные ключицы, уйти из магазина, наплевав на всякие там зефиры, и на Гену (тогда она была смущена, сбита с толку тем, что её преподаватель наверняка будет смущен и сбит с толку тоже: в последнее время между ними какая-то неловкость); вот входит она в дверь, хмуря брови, отстраняясь от уговоров дверных петель, и улыбается, открывает зубы Гене, тянет к нему дрожащую немного руку.
Здравствуйте! Волнующимся голосом сказала она, отмечая, что он обрадовался с ней ли встречей или просто сам по себе сегодня был в хорошем расположении духа? Здравствуйте, Геннадий Викторович, а я тут с мамой. Мы за зефиром.
Ей было неловко вот так запросто встретиться, она даже не успела подготовиться обыкновенно она причесывается, укладывает немного локоны, чтобы те смотрелись ухоженно, припудривает носик, напомаживает легким слоем губы, репетирует улыбку ту самую, что наденет, едва входная дверь откроется. Необычно было, что не выбежала ей навстречу болонка Воскресенского, как та обычно это делает, когда она приходит на занятия, поэтому Роза вмиг раскраснелась от чувства неловкости: где же Бонни, почему не прыгает она на задних, не облизывает ей руки? Роза опустила глаза, ища болонку, и, не найдя её, совсем потухла, но тогда уж подплыла её мать: полногрудая Лидия Михайловна, причалив к Геннадию Викторовичу вслед за дочерью, улыбнулась и начала беседу о всяком малополезном а видел ли Геннадий Викторович новый с ней спектакль? Как же такое может быть, что нет? Если он пожелает, она сможет достать ему лучшие места, да притом с огромной скидкой, если не совсем бесплатно. А какой на его вкус зефир здесь лучший? Вон тот, что весь залит белым шоколадом? Роза все стояла, незаметно для окружающих ломая пальцы, и искала на полу болонку, чтобы понять, как улыбаться. Ей тогда показалось странно, что он не заметил её волнения, не спросил, не больна ли она, хотя очевидно было, что она стоит вся красная, потерянная: мог бы поинтересоваться ради приличия, хотя бы затем, чтобы казаться в глазах её матери участливым, добрым человеком, которому можно доверить ребенка. Но разве она ребенок? Решительно и твердо: нет. Роза искала на прилавках то, на что смогла бы отвлечься, но каждый предмет сыр весь в дырочках, пирожок с капустой, бутылка дюшеса, пачка сливочного масла, зубная щетка, каждый предмет ровным счетом стирался, терял свое название, когда рядом стоял он, и ничто не могло соревноваться с темно-коричневой пуговицей его пиджака, кстати, уже расшатанной, почти оторванной. Вот они встали в очередь; он галантно пропустил их вперед, продолжая на ходу беседовать с матерью, хотя сам, была убеждена Роза, витал в облаках: едва ли кому-то может быть интересна болтовня Лидии Михайловны. Они стоят в очереди и вдруг становится ясно, что Гена в магазин пришел затем, чтобы купить жене, приезжающей на следующей неделе, «коробку конфет и ещё массу всяких сладостей, которые она так любит». Коробку конфет! Роза стрельнула глазами в ту полку, что хранила на себе будущее лакомство супруги Гены, и пожелала, чтобы они сгорели и расплавились, и чтобы потек шоколад прямо сейчас куда-то вниз, чтобы всё поскользнулось в нём и из магазина выплыло прямо на улицу, оставив их наедине.