Первые минуты Владька добросовестно соблюдает тишину. Сидит на стуле и почти не дышит.
— Сиди и не мешай мне, великий грешник, — говорю я и пытаюсь вникнуть в статью.
Владька, скинув ботинки, перебирается в кресло и занимает в нем прочную позицию. Я приношу ему бутерброд с кабачковой икрой. Пока бутерброд уничтожается, я успеваю написать четыре строчки.
Владька начинает шумно возиться в кресле.
— Ты что пыхтишь?
Он вытягивает из-за пазухи пионерский галстук и разглаживает его на коленях.
— Ты что, так и таскаешь его все время с собой?
— Ага.
— Ну зачем? Смотри, помял весь. Неужели дома негде положить?
— Ну да! Мама начнет прибираться и спрячет куда-нибудь! Тогда вот пилотку спрятала, и я на три минуты на линейку опоздал. А если теперь линейку объявят, а галстука нет?
Он даже чуть бледнеет, представив такой жуткий случай.
— Выглади и положи на место, — говорю я. — Линейка будет послезавтра.
Владька взлетает в кресле.
— А как? А когда? А во сколько? А это точно? А если…
Он сейчас ни за что не успокоится, пока не выпустит в меня полную обойму вопросов. И приходится отвечать, что вce уже решено, что совет дружины в общем-то не имеет ничего против его, Владькиного, вступления в пионеры, что линейка будет в семь часов вечера, со знаменем, барабанами, горнами, и что форма нужна парадная, и что Торжественное обещание Владьки будет записано на магнитофонную пленку, и пленка эта будет храниться в отряде по крайней мере до тех пор, когда Владька вступит в комсомол.
— А если я собьюсь, когда буду Торжественное обещание говорить?
— Ну, если немножко собьешься, не беда. Но лучше не сбиваться.
— А тебя, когда принимали в пионеры, записывали на магнитофон?
— Да нет, Владька. Мы про магнитофоны в то время еще и не слыхали.
— Ну уж… — говорит Владька. Он подозревает, что я просто хочу уклониться от разговора. — Как это не слыхали? Когда это было? Ты, что ли, старик?
— Не совсем старик, а все-таки в три раза тебя постарше. Даже с хвостиком.
— Это разве много? Чепуха! — решительно заявляет он. — Ну расскажи.
— Что?
— Как тебя принимали в пионеры.
Как это было? Я возвращаюсь памятью в детство и опять вижу очень хорошее утро девятого мая сорок седьмого года.
Проснулся я от тревожного толчка: «Не опоздал ли?» Но тут же увидел, что наши ходики вытянули стрелки в одну вертикальную линию: шесть часов. На медных стрелках и маятнике горели колючие солнечные звезды. Солнце хлестало в окна неудержимым потоком, и тонкие шторки не могли остановить его.
Разве уснешь!
Я потянулся за одеждой. На спинке стула висела почти новая синяя рубашка, вернее, темно-голубая. Она вкусно пахла горячим утюгом.
То, что рубашка не белая, меня слегка тревожило. Вчера Елена Ивановна сказала, что на сбор все должны прийти в белых рубашках. А у меня не было. Так уже получилось. Были две клетчатых ковбойки с пуговками на воротнике, одна зеленая футболка с заплатой на плече да вот эта синяя рубашка. Мне ее на день рождения подарила тетя Галя, у которой мы жили на квартире.
Помню, накануне я пытался объяснить Елене Ивановне, что нет у меня парадного обмундирования. Но она торопилась и сказала:
— Ну, постарайся как-нибудь…
Ничего себе, «постарайся»! Это сейчас все просто: пошел и купил пионерскую форму. А в то время жилось потруднее: не каждый день отыщешь в магазинах что нужно, да и с деньгами туго.
В общем, грызло меня беспокойство.
Но утро было такое хорошее, что долго терзаться всякими страхами я не мог. Натянул я штаны и синюю рубашку, подхватил за ремешки новые скрипучие сандалии и на цыпочках выбрался на крыльцо. На крыльце сидел Полкан. К носу его прилипли скорлупки клейких тополиных почек, и он пытался стряхнуть их лапой.
— Опять совал нос куда не надо? — спросил я.
Полкан замахал мохнатым хвостом так, что по ногам у меня прошелся ветер.
У сарая тетя Галя кормила кур. Она оглянулась на меня, заулыбалась, заговорила нараспев:
— Не спится, небось, в праздник-то? В школу-то на уроки, небось, и проспать не боялся, а нонче-то с петухами встал… Вот Колюшка мой, когда в пионеры его принимали, помню, тоже ранешенько поднялся.
Тети-Галиного Колюшку я никогда не видел, но слышал про него много. Он был военфельдшер и погиб в сорок третьем году.