Об него спотыкались, кто-то наконец оттащил под стену, там он и пролежал, истекая кровью, а к утру даже застыл.
Странное томление, подобное тому, что заставляет дерево оживать весной и гнать соки из холодной земли вверх по застывшему стволу, не давало покоя, бередило душу. В груди сжималось, он чувствовал подступающие вроде бы без причины слезы. Кулаки стискивались, все чаще смотрел на небо, где проносились серые птицы.
Вспомнил совет кузнеца, поколебался, однако ноги уже сами понесли на задний двор, куда выгнали на кормежку свиней. Весь двор хрюкал, визжал, двигался, как солнечные блики через ветви деревьев. Свиньи толпились у длинного корыта, поросята носились по двору, верещали, затевали игры. Он протолкался через грязное хрюкающее стадо. На той стороне двора тянулся сарай, в самом конце горбилась неопрятная хижина, дверь висит на одной веревочной петле.
Он осторожно отвел дверь в сторону. Изъедена жуками, вот-вот рассыплется. Тесное помещение озарял красноватый свет, а воздух сухой и жаркий. Дряхлая сгорбленная женщина дремала перед очагом, что занимал почти половину помещения.
Огонь весело лизал чугунный котел, рассыпался бликами вдоль стены. Ложе располагалось прямо на земле, Фарамунд рассмотрел ворох старых шкур и одеял, потерявших цвет.
Под стенкой, как сгусток ночи, загадочно горбит спину настоящий сундук. Когда багровые блики падают на крышку, там предостерегающе поблескивают широкие медные полосы, крупные шляпки бронзовых гвоздей.
Женщина подняла голову, на Фарамунда взглянули выцветшие от старости белые глаза с толстыми красными прожилками. Лицо было темнее и сморщеннее попавшего в огонь дикого яблока.
– Что ты видел? – спросила она.
Фарамунд спросил тупо:
– Где?
– В небе, конечно, – ответила она. – На земле смотреть нечего…
Он пожал плечами:
– За мной неслись всадники на дивных конях с горящими гривами. А странные гады корчились под копытами…
Она прошептала:
– Так-так… А что еще?
– Не помню, – ответил он. – А что, это важно?
– Взгляни еще раз, – попросила она.
Не сходя с места, он приоткрыл дверь, выглянул. По синему небу двигается стадо снежно-белых зверей с пышными гривами, а за ними стремительно несутся, подолгу застывая в прыжках, мелкие звери, видно только горбатые спинки… ветер лепит из них, как мальчишка из мокрого снега, страшные фигуры, тут же меняет, перестраивает, делает еще страшнее, удивительнее…
– А сейчас посмотри в сторону леса, – раздался за спиной ее хриплый каркающий голос, – где в низине всегда гнилой туман… Что там?
Туман был как в стороне леса, так и со стороны реки. Вся крепость тонула в бескрайнем море тумана. Сейчас трудно было сказать, где кончается берег, где начинается дубрава. Туман поднимался выше деревьев. Если бы не широкий холм, здесь тоже все ходили бы почти на ощупь.
– Сейчас туман везде, – сказал он. – А там, где низина… Отсюда вижу, как движется призрачное войско… Ого, впереди красивая женщина в длинной одежде! Глаза как лесные озера, а волосы похожи на водопад!.. А за ней трое старцев с коронами на головах… нет, уже превратились в сказочных коней дивной красоты… А над ними реет большая птица… сейчас меняясь в ящерицу с крыльями… нет, уже в крылатого оленя с золотыми рогами… И девушка… девушка с золотыми волосами…
Она слушала, кивала. Глаза ее были полузакрыты. Он прервал на полуслове сбивчивую речь, хотя мог бы сказать еще много, ведь знаки ему являются дивные и странные, любой жрец велел бы принести жертву, чтобы толковать по внутренностям.
– Присядь, – сказала она.
Он отпустил дверь, в хижине стало темнее. Сесть не на что, опустился на корточки. На спине потянуло болью, там самая глубокая рана, при резких движениях рубашка подмокает желтой сукровицей.
Женщина, словно забыв о нем, помешивала прутиком угли. Он спросил с надеждой:
– Что это за знаки?
Она открыла глаза, в них было странное выражение.
– Подумать только, – прошептала она. – А для меня там всегда только облака… Когда белые, когда серые, но… только облака. А в низине, где никакой ветер не уносит вечный туман от тех болот, только… туман. Серый туман. То стеной, то клочьями…
– Туман? – спросил он непонимающе.
– Клочья тумана, – ответила она, он удивился глубокой тоске в ее голосе. – Для всех, кто жил здесь… это был только туман. А здесь жили самые просвещенные люди на свете! Здесь был осколочек могущественного Рима. Но увидел ты, светлый и восторженный ребенок…
Он нахмурился оскорбление – назвать сильного мужчину его роста и силы ребенком, но эта провидица не мужчина, чтобы эти слова вбить обратно в глотку вместе с обломками зубов.
– Ты в самом деле можешь видеть будущее?
– Я могу, – ответила она негромко, – видеть нити будущего… Но по какой пойдешь… Что томит тебя?
Он сказал с неожиданной злостью:
– Если бы я знал! Моя душа как в огне. Во мне так много, а выговорить я не могу. Говорят, потому волк и воет, что петь не умеет!.. Мне хуже, чем волку, я не могу даже взвыть. Меня тянет неведомая сила, как осень птиц заставляет собираться в стаи и улетать в неведомые края. Сколько их долетает?
Она вздрогнула, плечи зябко передернулись:
– Не знаю. Улетают… и улетают. Потом возвращаются.
– А я не знаю… Меня просто тянет в эти неведомые края. Где-то есть… Ну, не знаю, но что-то есть? Здесь мое тело, а сердце… или душа, уносится вдаль, перелетает через реки, поднимается в высокие горы, видит дивные страны и народы! Если я буду здесь, а сердце – там, то я засохну без своего сердца. Я умру, и люди будут дивиться, потому что никто не поймет такой болезни…
Она долго смотрела в его лицо. Мудрые серые глаза становились все печальнее.
– Ребенок, – сказала она тихо, – какой же ты ребенок… Какая здесь страна – одни дети вокруг! Весь север заселен детьми, живущими в телах взрослых мужчин! А дети беспечны и романтичны.
Фарамунд сказал досадливо:
– Ты говоришь непонятные слова!
– Мой народ, – сказала она так тихо, что он едва услышал, – стар… Даже дети рождаются уже старыми. Мудрыми. Никто из них не погонится за промелькнувшей феей, потому что фей не бывает. Никто не пойдет раскапывать нору подземного рудокопа в поисках клада, потому что все это выдумки о подземном малом народце. Мы были мудрыми, но пришли вы… люди севера, беспечные и жестокие дети!.. Теперь наш мир в руинах, а вы на его пепелище строите новый мир… И вы его построите, если не…
Ее голос оборвался. Он спросил нетерпеливо:
– Что?
– Если не успеете стать взрослыми, – сказала она жутким голосом, от которого у него по спине побежали мурашки. – Все империи строили дети, не успевшие повзрослеть. Взрослые не строят! Они знают, что все бесполезно, что все возвращается на круги своя…
Он чувствовал раздражение. Она говорила непонятно, он уже жалел, что послушался кузнеца и заглянул к этой женщине, последней, как говорили, в этих краях римлянке, хотя так и не понял, что это значит.
– Я пойду, – сказал он, поднимаясь. – Мне надо работать.
– Иди, – ответила она так, словно от ее позволения что-то зависело. – А когда соберешься в полет, бери с собой таких же детей. Которые в облаках видят сказочные дворцы, диковинных зверей. Только такие могут перевернуть мир.
Он буркнул:
– Их все видят.
Она покачала головой:
– В моем Риме… их не видят даже дети.
От колдуньи возвращался раздраженный и еще более смятенный, чем шел к ней. Она не только не сказала, кто он, но запутала еще больше. Однако странно, эта старая женщина как будто бы поняла или ощутила отголосок той бури, что терзает его глубоко внутри.
Временами ему хотелось плакать, настолько грудь теснило странным чувством, щемящим и зовущим, словно он тоже должен был оттолкнуться от земли и полететь в дальние края, неведомые и потому волшебные, а во время полета рассматривать внизу крохотных скачущих всадников, похожие на ручьи реки, игрушечные города…