Берн слез с дерева, долго сидел на пороге кабины ошеломленный: в какие же времена его занесло?
„Меня пронесло мимо намеченной остановки в начале нового цикла прецессии, когда должны – по гипотезе – развиться новые неандертальцы? Сколько таких циклов минуло, пока я спал? Заглядывал на один – и то все в тумане предположений. А на многие и вовсе бессмысленно… Вот лес – значит, растительная жизнь сохранилась. Птицу спугнул – стало быть, животная жизнь тоже есть. А люди?.. У птиц и деревьев не спросишь, какой сейчас год, век, эра. У питекантропов, буде они окажутся, – тоже. Неужели никого?!“
И понял вдруг Берн, что своим надменным, страстным отрицанием он был привязан к человечеству не слабее, чем другие – согласием. Всякое бывало в той жизни: случалось, что обманывали, обижали – и он чувствовал себя одиноко. Но то одиночество было ничто против испытываемого сейчас, в лесу, под незнакомыми звездами, от мысли, что на Земле, может быть, никого уже нет – никого‑никого, даже тех, кто мог обмануть и обидеть!.. И как ни сомнительна была цель: заглянуть в следующий цикл прецессии – все‑таки это была цель, ниточка смысла, тянувшаяся из его (его!) мира идей и волнений.
Ниточка оборвалась – смысл исчез.
Ночь прошла в таких размышлениях. О сне не могло быть и речи. Наконец звезды потускнели, исчезли в сереющем небе; между деревьями повисли клочья тумана.
Берн тронул траву под ногами, рассмотрел: это был мох – но какой пышный, гигантский!
Постепенно проявлялись краски утра: медная, серая, коричневая кора стволов, темная и светлая зелень листьев, металлический блеск снаряда. Поголубело небо; невидимое за лесом, поднялось солнце: вершины деревьев вспыхнули зеленым огнем. „Солнце есть – уже легче“. Лес оживал: прошелестел листьями ветерок, засвистала птичья мелочь, пролетел, сбивая росинки со стеблей мха, жук.
Он вернулся в кабину, сунул в карман куртки пистолет, вышел и двинулся в глубь леса – в сторону солнца. Надо осматриваться, определяться, искать.
Лучше какая угодно действительность, чем сводящие с ума догадки.
Ноги путались в длинных стеблях мха и травы, в побегах кустарника. Туфли скоро промокли от росы. На поляне между деревьями Берн увидел солнце.
Прищурясь, смотрел на него в упор: солнце было как солнце – нестареющее в своем блеске светило.
Треск ветвей и хорканье справа – на прогалину выскочил кабан. Профессор, собственно, толком и не рассмотрел, кабан ли: коричневое щетинистое туловище, безобразно поджарое, конусообразная голова… Зверь замер и кинулся обратно. Запоздалая реакция: руку в карман, за пистолетом.
„Эге! Испугался человека!“
5. ВСТРЕЧА
Он двинулся бодрее, внимательно глядя по сторонам и под ноги. И не прошел и сотни метров – замер, сердце сбилось с ритма: полянка с серой от росы травой, а по ней – темные следы босой ступни человека! Берн снял очки, протер полой куртки, надел, пригнулся: след был плоский, широкий, отпечаток большого пальца отделялся от остальных. „Неужели я настолько прав?!“
Профессор забыл про все и, пригибаясь, чтобы лучше видеть, двинулся по следу.
Великий Эхху стоял под Великим Дубом, опираясь на палицу, и думал о своем величии. Поднявшееся, солнце сушило намокшую за ночь шерсть. Вокруг на поляне расположилось племя. Большинство, как и он, согревались после сырой ночи; самки искали друг у друга. Великий Эхху зашарил глазами по поляне и увидел, как в дальнем конце ее появился под деревьями Безволосый!
Безволосые в лесу, опасность! Эхху хотел тревожно крикнуть, но сдержал себя.
Безволосый был один.
А Берн, выйдя на поляну, так и подался вперед, жадно рассматривая двуногих – покрытых коричневой шерстью обезьянолюдей. Их около сотни – освещенные солнцем, на фоне темной зелени.