Рядом раздался беззлобный смешок, и прохладные руки старостиной дочки быстро стянули с меня платье вместе с нижней сорочкой, сноровисто обернули колючее, жесткое полотенце вокруг бедер и осторожно завели в разогретую, наполненную влажным паром и заливистым женским хохотом баню. Но стоило мне пересечь порог, как на голову опрокинулась бадейка с теплой, почти горячей водой, а потом кто-то несильно шлепнул меня веником по спине, отчего я дернулась и едва не зашипела, вжимая голову в плечи.
– Ну что ты боишься, пришлая? Не чурайся, не обидим, – раздался рядом красивый, сочный женский голос, и на плечо мне опустилась горячая мокрая ладонь, узкая и крепкая, с длинными пальцами. – Садись на лавку, сейчас я тебя как следует пропарю, будешь сиять, как солнышко в полдень.
Кто-то лихо сдернул полотенце с моих бедер и сразу же звонко припечатал мокрыми ветками по обнажившемуся месту, женские голоса зазвучали вразнобой и меня принялись намыливать в четыре руки. От пара слегка кружилась голова, запах еловой хвои почти забивал странный, едва ощутимый запах болотной травы, а женщины, промывавшие мои косички от грязи и дорожной пыли, уже не просто болтали и смеялись – они пели.
Пели без слов, выводя одну тягучую ноту за другой, голоса сливались в единый поток, как ручейки в реку, звенели весенней капелью, усыпляя тревогу, расслабляя. Тонкие женские пальцы скользят по спине, затылку, разбирают липнущие к плечам косички, которые теперь тоже пахнут сладковатыми корневищами, влажной землей и водой, затянутой ряской и кувшинками. Все реже шлепает измочаленный веничек по пояснице, будто отстукивая замедляющийся сердечный ритм. Воздуха не хватает – мне чудится, что я плаваю в густом влажном тумане, жарком и душном, что он стягивается вокруг меня плотным кольцом, призрачными объятиями южной речной змеи, что оборачивается вокруг заночевавшего на берегу человека и душит, пока тот спит.
Голоса становятся громче, они дребезжат перетянутой струной, звенят битым стеклом, неприятно режущим слух.
Золотая шасса внутри человеческого тела разворачивает тугие кольца, я почти слышу резкое, предупреждающее шипение, на долю секунды перекрывшее колдовское пение, – и успеваю скатиться с лавки до того, как на нее с шумом обрушивается вода из перевернутой шайки.
Капли, попавшие на плечо, жгут раскаленным железом. Кипяток! Крутой кипяток, который даже не попытались остудить: как зачерпнули из котла, так и собирались вылить мне на голову!
Я оттолкнула женщину, которая пыталась вздернуть меня на ноги, моргнула, возвращая шассье зрение, – и на миг остолбенела.
В перламутрово-сером влажном тумане, заполонившем баню, вокруг меня плясали четыре тронутые угольной чернотой тени. Зыбкие, не имеющие четких контуров, состоящие из сизой воды с утонувшим на месте сердца тусклым огоньком в черной траурной каемке. Не люди, но и не призраки. Нечто среднее, в равной мере принадлежащее обоим мирам. Блеклое, будто застиранное добела подобие человеческой личины, не имеющее ни одной четкой линии, за исключением глаз – ярких, густо-синих, с голубоватым белком, пронизанным темно-серой сеточкой. Как рисунок на мраморной колонне.
Я зашипела, руками, моментально одевшимися золотой чешуей, стряхнула липкую паутину колдовства, опутавшую меня с головы до ног и отзывающуюся в ушах тонким, высоким звоном. Тени отпрянули, сочный женский голос затянул новую песню – и вода, что разлилась по полу большими лужами, вдруг взметнулась к низкому потолку сплошной завесой, скрутилась сама по себе в тугой жгут, роняющий во все стороны обжигающе-горячие капли, и попыталась выплеснуться мне прямо в глаза. Так стремительно и неожиданно, что я едва успела спрятать лицо в сгиб локтя, обросший жесткой чешуей, как в него ударила струя кипятка.
Из горла невольно вырвалось раздраженное шипение, я слепо махнула перед собой свободной рукой и сразу почувствовала, как короткие когти вспарывают упругую прохладную плоть, как на пальцы льется не кровь, а чуть теплая, вязкая жидкость, больше похожая на разбавленное водой молоко.
Высокий, на грани слышимости визг птицей взлетает к потолку, обрывая стройное пение, и я шагнула назад, нащупывая ручку двери. Заперто.
Беглый взгляд на зыбкие тени, отступившие в жаркое, влажное марево. Запах болотной травы окончательно перебил аромат хвои, да и облако пара, висящее густыми клубами под потолком, стало прохладнее, светлее и теперь больше напоминало туман над рекой.
Озарение как яркая вспышка, как холодная вода, выплеснутая на макушку.
…Худые, унизанные широкими перстнями пальцы лирхи Ровины ловко тасовали стопку тарр над низеньким круглым столиком, накрытым синим шелковым платком. В тишине фургона, занавешенного войлоком, раздавались еле слышные щелчки – это разрисованные деревянные пластинки, перемешиваясь, ударялись друг о друга. Приятно звенели золотые колокольца на тяжелых браслетах, монетки, вплетенные в длинные черные с проседью косы, блестели, отражая неяркий свет лампы. Ровина выровняла деревянную стопку и начала расклад, то и дело поднимая на меня взгляд бирюзовых глаз. Вытащила первую тарру, на которой я успела заметить женщину, льющую из кувшина воду в небольшое озерцо, расправила ссутуленные плечи и посмотрела на меня внимательно, неотрывно.
– Ясмия, а что ты знаешь о русалках?
Я ненадолго задумалась. О русалках я слышала по большому счету только от рыбаков, что промышляли на реках, а потом продавали улов на торжище, и байки эти, скорее всего, имели мало общего с жизнью.
– Только то, что они живут под водой и у них есть рыбий хвост. А еще то, что русалками становятся юные девушки, утопившиеся из-за несчастной любви, – ответила я, наблюдая за тем, как Ровина с трудом сдерживает улыбку, трепещущую в уголках губ.
– Наверняка там же ты слышала, что русалки лунной ночью выходят на берег и соблазняют женатых мужчин, – усмехнулась лирха, откладывая в сторону тарры и устраивая подбородок на сцепленных в замок пальцах. – Знаешь, иногда я удивляюсь тому, сколько разных историй и сказок напридумывали люди, чтобы объяснить необъяснимое или перестать бояться непонятного. А с русалками все не так просто, как кажется на первый взгляд. Они уже не люди, но еще не совсем нечисть.
– А кто же? – Я привстала, чтобы сделать поярче огонек светильника, отчего тени на колышущихся войлочных стенках фургона стали только гуще и четче. Лирха глубоко вздохнула и отвела взгляд.
– Ведьмы, когда-то заключившие договор с водяной нечистью. Несчастные, в общем-то, женщины, которых жажда силы, власти или любви пригнала в полнолуние к заветному водоему, к озеру или пруду. Русалки никогда не рождаются из проточных вод, но жить могут рядом с любой рекой или ручьем. Вода становится их сутью и жизнью, они могут провести ночь на дне озера и с рассветом выплыть на поверхность обновленными и помолодевшими. Могут управлять дождем и туманом и даже вывести реку из берегов, затопив посевы и дома.
Ровина ненадолго прервалась, села ровно и зябко потерла ладони друг о друга.
– Ясмия, внученька, достань мне теплую шаль из сундука, прохладно становится. Видать, зима совсем близко подобралась, вот и ноют старые кости, как есть, заморозки чуют.
Я торопливо поднялась с большой, набитой овечьей шерстью подушки, пробралась в дальний угол фургона, где стояли легкие плетеные сундуки, изнутри выстланные провощенной кожей. Такие были почти в каждой повозке – удобные и легкие, не пропускающие воду, их делали ромалийцы долгими зимними вечерами. Часть оставляли на нужды табора, а остальное продавали. Очень ценились на рынках эти ромалийские сундуки: возить в таких товары, особенно полотно, гораздо удобней, чем в тяжелых, окованных железом коробах. Да и стоили плетеные сундуки куда дешевле.
Пальцы нащупали мягкую шерстяную паутину, извлекая на свет лампы светло-серый платок, больше похожий на кружево из воздушных, пушистых ниток. Тонкую, почти ничего не весящую шаль, в которую я могла закутаться почти целиком, можно было с легкостью протянуть через обручальное кольцо, а грела эта «паутина» почему-то лучше хорошего осеннего плаща.