Сенатор спал, когда они приземлились в Астрограде, «космической столице» СССР. Разбуженный легким толчком, он в первый миг не мог понять, где находится. Уж не приснилось ли ему, что он облетел вокруг половины земного шара в погоне за жизнью? Нет, это не сон, но погоня вполне может оказаться тщетной.
Двенадцать часов спустя он все еще ждал ответа. Сняты показания приборов, кончилась полная грозного смысла пляска световых пятнышек на экране кардиографа. Привычная обстановка медицинского обследования и тихие, уверенные голоса врачей и сестер помогли ему успокоиться. Он отдыхал в неярко освещенной приемной, где его попросили обождать, пока совещаются специалисты. Только русские журналы да портреты бородатых пионеров советской медицины напоминали, что он не у себя на родине.
Сенатор был не единственным пациентом. Человек двенадцать мужчин и женщин всех возрастов сидели вдоль стены с журналами в руках, стараясь выглядеть непринужденно. Никто не разговаривал и не пытался привлечь внимания остальных, каждый замкнулся в своей хрупкой скорлупе, взвешенный между жизнью и смертью. Несчастье объединяло их, но не располагало к общению. Казалось, их отделяет от остального человечества такая же пропасть, как если бы они уже летели в космические дали, где крылась их единственная надежда.
Но в дальнем углу комнаты можно было видеть исключение. Молодые люди — от силы двадцать пять лет каждому — прильнули друг к другу с видом такого отчаяния, что поначалу только раздражали Стилмена. Как ни тяжело их горе, строго сказал он себе, нужно же с другими считаться. Надо уметь скрывать свои чувства, особенно в таком месте.
Однако досада быстро сменилась жалостью. Кто может равнодушно смотреть на страдания двух искренне любящих сердец? В полной тишине, прерываемой лишь шелестом страниц да скрипом стульев, текли минуты, и постепенно его сочувствие переросло в душевную боль.
Интересно, кто они? У молодого человека нервные умные черты; возможно, художник, или ученый, или музыкант — трудно сказать. Его подруга ждет ребенка. Простое крестьянское лицо, как у многих русских женщин… Ее нельзя назвать красавицей, но грусть и любовь придали ей необычную прелесть. Стилмен не мог оторвать от нее глаз; казалось бы, никакого сходства, и все-таки она чем-то напоминала ему Диану. Тридцать лет назад, когда они вместе выходили из церкви, он видел тот же свет в глазах своей жены. Он почти успел его забыть. Кто виноват в том, что свет потускнел — она или он сам?
Вдруг кресло под ним вздрогнуло. Неожиданный сильный толчок тряхнул здание, будто где-то за много миль ударил по земле исполинский молот. Землетрясение? Но тут же Стилмен вспомнил, где находится, и стал считать секунды.
На шестидесятой он сдался: видимо, звукоизоляция настолько надежна, что воздушная звуковая волна до него не дошла. Лишь ударная волна, передавшись сквозь почву, говорила о том, что в небо ушел тысячетонный груз. А еще через минуту он услышал далекий, но явственный звук — словно где-то на краю света бушевала гроза. Выходит, расстояние намного больше, чем он думал. Какой же гул стоит в месте запуска?..
Но Стилмен знал: когда он взлетит в небо, гром не будет его беспокоить, стремительная ракета опередит звук. И перегрузки он не почувствует, ведь его тело будет покоиться в ванне, наполненной теплой водой. Удобнее даже, чем в этом мягком кресле.
Далекий гул еще несся от рубежей космоса, когда отворилась дверь и сестра поманила сенатора. Он чувствовал, как много глаз провожают его, но не обернулся, идя за приговором.
На всем пути обратно из Москвы телеграфные агентства настойчиво пытались связаться с ним, но он отказывался подойти к радиотелефону.
— Скажите, я сплю я меня нельзя беспокоить, — попросил он стюардессу.
Кто напустил их? — спрашивал он себя. Его злило это вторжение в его личную жизнь, а ведь сколько лет он чурался уединения и лишь за последние недели познал его прелесть. Так можно ли корить репортеров и комментаторов, если они считают его прежним Стилменом?
Когда ракетоплан приземлился в Вашингтоне, сенатора ждали. Он знал большинство журналистов по имени, среди них были старые друзья, искренне обрадованные новостью, которая опередила его.
— Ну как, сенатор, — спросил Маколей из «Таймс», — приятно вернуться в строй? Ведь это верно, русские берутся вас вылечить?
— Они хотят попробовать, — осторожно ответил Стилмен. — Речь идет о новой области медицины, точно ничего сказать нельзя.
— Когда вы отправляетесь в космос?
— Через несколько дней, как только улажу здесь кое-какие дела.
— И когда вы вернетесь, если лечение поможет?
— Трудно сказать. Даже если все пройдет благополучно, я пробуду там не меньше полугода.
Он невольно взглянул на небо. На рассвете и на закате — даже днем, если точно знать, куда смотреть, — «Мечников» отчетливо выделялся на небе, он был ярче любой звезды. Впрочем, теперь спутников стало так много, что только специалист мог отличить один от другого.
— Полгода, — произнес один из журналистов. — Значит, выборы пройдут без вас.
Уши и микрофоны ждали ответа сенатора. Стоя у трапа, вновь очутившись в центре всеобщего внимания, он ощутил былой подъем. Это будет эффектно: он вернется из космоса новым человеком и опять выйдет на политическую арену! Кто из кандидатов сможет соперничать с ним!.. Он уже чувствовал себя жителем Олимпа, полубогом и заранее представлял себе, как использует это в предвыборной кампании.
— Дайте мне время во всем разобраться, — сказал он. — Потом я займусь планами. Обещаю, мы еще встретимся до того, как я покину Землю.
«До того, как я покину Землю». Отличная, драматическая фраза. Он все еще в уме смаковал ее ритм, когда увидел выходящую из здания аэропорта Диану.
Она уже переменилась (да и он сегодня не тот, каким был вчера). В ее глазах появились настороженность и отчужденность, которых не было два дня назад. Яснее любых слов лицо Дианы говорило: «Значит, все начинается сызнова?» И хотя день был теплый, ему вдруг стало холодно, точно он простудился на далеких сибирских равнинах.
Но Джо и Сьюзен с прежним пылом бросились к деду. Он подхватил их, обнял и спрятал лицо в пушистых волосах, чтобы камеры не заметили внезапно брызнувших слез. И, ощутив теплые токи чистой, бескорыстной детской любви, он понял, какой выбор сделает.
Только внуки видели его свободным от зуда честолюбия — так пусть же навсегда запомнят его таким, если они вообще будут его помнить.
— Вы заказывали селекторный разговор, мистер Стилмен, — доложил секретарь. — Включаю на ваш личный экран.
Повернувшись вместе с креслом, сенатор очутился лицом к лицу с серым прямоугольником на стене. Одновременно прямоугольник раскололся пополам. В правой половине он видел кабинет, напоминающий его собственный и удаленный от него всего на несколько миль. Зато в левой…
Профессор Станюкович, одетый лишь в шорты и фуфайку, парил в воздухе в полуметре над своим креслом. При виде посторонних он ухватился за спинку, подтянулся, сел и пристегнулся матерчатым поясом. Позади него выстроилась целая батарея различных аппаратов. А за переборкой простирался космос.
Первым, с правого экрана, заговорил доктор Хакнесс.
— Мы ждали вашего звонка, сенатор. Профессор Станюкович говорит, что все готово.
— Следующий корабль будет через два дня, — сказал русский ученый. — С ним я возвращусь на Землю, но надеюсь сперва встретить вас на станции.
Его голос звучал неожиданно звонко в оксигелиевой атмосфере. Но только это и напоминало о расстоянии, помехи отсутствовали. Хотя Станюкович был в тысячах миль от Земли и мчался в космосе со скоростью четырех миль в секунду, его было видно так хорошо, словно он сидел в одном кабинете со Стилменом. Сенатор слышал даже тихое жужжание электромоторов в отсеке ученого.
— Профессор, — заговорил Стилмен, — мне хотелось бы сперва задать несколько вопросов.
— Пожалуйста!
Вот теперь расстояние дало себя знать: ответ Станюковича дошел не сразу; видимо, станция сейчас летит над противоположной стороной Земли.