Все шло как надо, и главным в этом мире завтрашнего столетия было не великолепие не совсем понятного по своему назначению зала, не причудливые контуры многолепестковых антенн и даже не роскошные формы полностью восстановленной виллы, видной сквозь распахнутые настежь двери, - главным был привычный ритм работы, усталые улыбки ученых мужей и то, что все это существует, все это есть на белом свете, что мир не раскололся на куски и не рассыпался атомной пылью, и что-то еще, что-то новое, какая-то неведомая _разумность_ наблюдаемого им мира...
...И тогда тот из двоих, что был выше и осанкой напоминал самого молодого из допотопных патриархов, положил свою стариковскую нелегкую руку на плечо своего собеседника и, наклонившись, проговорил, едва шевеля губами:
- Время, Нид.
И еще:
- Постарайтесь улыбаться, друг мой.
Они обернулись, и лица их были спокойны.
- Вот вам яркий пример того, как легко увидеть желаемое - даже если оно незримо. - Нид Сэами покачивал головой, и усмешка его относилась полностью к себе самому. - Мне кажется, что я угадываю контуры Машины - вон там, за ксирометром.
Доменик прикрыл глаза. Никогда бы не подумал, что лицо может так устать. Каждая клетка кожи. Каждая морщинка. Устать от улыбки.
- Нет, друг мой, вам показалось. Машина, принадлежащая другому времени, должна быть для нас невидимой. Но она здесь.
Они говорили, не боясь, что тот, кто минуту назад стал свидетелем их разговора, поймет их. Звуков он не слышал.
- Она здесь, - повторил Доменик, - неповторимая Машина Рекуэрдоса, гениальная Машина, сумевшая заглянуть в будущее... и ничего не понять. Она не просто из другого времени - она из другой эпохи. Эта Машина трехмесячный ребенок, только учащийся видеть мир таким, какой он есть!
Нид Сэами пошевелил пальцами, но лицо его, лицо доброго тибетского божка, продолжало оставаться мудрым и безмятежным.
- Если бы трехмесячный ребенок увидел мир таким, каков он есть, - тихо возразил он, - ему не осталось бы ничего, как сойти с ума от ужаса перед бесконечностью вселенной и кратковременностью существования своего собственного "я". И тогда, чтобы загородить от него этот мир, взрослые вешают над его колыбелью яркую погремушку, которая заслоняет ему...
Они встретились взглядом, и слово, которое так избегают старики, повисло в воздухе.
- Они заслоняют бесконечность, - закончил вместо своего друга Доменик. - Хотя не кощунство ли говорить сегодня о бесконечности?
Нид Сэами покачал головой, по-прежнему улыбаясь, и улыбка его не была маской.
Певучий звук гонга раздался под сводом зала, долгий чистый звон и торопливый голос: "Разрешите войти?"
Они посмотрели друг на друга, и никто не решился ответить. Это было то самое, чего они ждали всю ночь, - два столбика цифр на типовом бланке для приема автоматических радиосигналов с дальних спутников. Именно сейчас.
- Это Тереза, - сказал Нид. - Задержать ее?
Доменик провел ладонью по лицу, словно проверяя, не исчезла ли его мудрая, чуточку высокомерная улыбка.
Улыбка была на месте.
- Пусть все идет своим чередом, Нид.
- "Девушка в розовом - ветка цветущей сакуры..." - напевно прочел Нид Сэами. - "Завещание Рекуэрдоса", токийское издание. Войдите, Тереза!
Девушка в розовом. Она пересекла зал, чуть наклоняясь вперед и украдкой оглядывая собственное отражение, скользящее у ее ног по черному блестящему полу.
- Последняя сводка с Плутона-дубль, как вы просили, доктор Неттлтон.
Доменик взял из протянутых рук пакет. Ежедневно четыре такие сводки поступают в этот зал. Чаще всего их записывает киберколлектор информации, реже - приносит кто-нибудь из девушек группы космической связи. Но никогда еще сводки внеземных автоматических станций не передавались в запечатанных конвертах. Тереза это знает, и в другое время она, может быть, и встревожилась бы, но сегодня все необычное допустимо, ведь нынче такой день, такой день...
Нид Сэами сложил маленькие ручки на груди, как он это делал всегда, когда обращался к женщине:
- Если позволите, Тереза, то я не желал бы Мануэлю Рекуэрдосу видеть кого-либо, кроме вас, и я смею надеяться, что именно вас он унесет в своих воспоминаниях, подобно лепестку вишни, хранимому между страниц записной книжки...
Тереза ослепительно улыбнулась, но эта улыбка предназначалась не маленькому старомодному Ниду Сэами с его восточной витиеватостью учтивых речей - это была улыбка для Рекуэрдоса.
- Благодарю вас, доктор Сэами, но сегодня такой день - двадцать седьмое мая, и все девушки Пальма-да-Бало одеты в розовое. Все до одной. Так что мало надежды на то, что Мануэль Рекуэрдос увидит именно меня.
Нид Сэами покачивал головой, и щелочки его глаз то закрывались совсем, то вспыхивали влажной черной искрой. Обрадовать Терезу? Сказать ей, что счетные устройства рассчитали появление Машины Рекуэрдоса с точностью до тридцати секунд и Мануэль уже увидел Терезу, именно ее, и он унесет в своих воспоминаниях ее образ, - "подобно лепестку вишни, хранимому между страниц записной книжки", - но в армейском госпитале недалеко от Орли, куда его доставят после катастрофы, он не успеет ни нарисовать, ни описать ее - он только скажет: "...и девушка в розовом..."
На зеленом холме, сохранившем название Пальма-да-Бало, все девушки сегодня одеты именно так. Каждая из них надеется, что сейчас ее вызовут в координационный зал, и она пройдет мимо невидимой Машины. Если бы сегодня был другой день, если бы не запечатанный пакет, принесенный Терезой, он именно так бы и поступил: вызывал бы сюда, в этот зал, всех девушек поочередно, и каждая из них сохранила бы на всю жизнь маленькую тщеславную надежду на то, что только она могла быть "девушкой в розовом" Рекуэрдоса.
Всю жизнь...
- Я свободна, доктор Неттлтон?
- Разумеется, Тереза. Благодарю вас.
Привычно отражаясь в базальтовой черноте пола, коротенький розовый халатик (наверное, чересчур коротенький, если смотреть глазами жителя прошлого столетия) плавно пересек исполинский павильон координационного зала. Дверь медленно затворилась.
Это здание выстроят уже после смерти Рекуэрдоса, чтобы оградить все возможное пространство, в котором несколько веков будет лететь вперед его невидимая Машина.
- Он еще видит нас? - спросил доктор Сэами.
- Еще около минуты.
Они стояли друг напротив друга, и руки Доменика помимо его воли медленно вскрывали конверт.
- Минута истекла, Доменик. Читайте.
Две равные колонки цифр. Пакет можно было бы я не запечатывать - все равно ни операторы станции космической связи, ни Тереза, ни даже доктор Сэами ничего бы из них не поняли. Это был ответ на специальный запрос Доменика Неттлтона, и он один знал, что означает каждая цифра.
"Приблизительный объем надвигающейся туманности", - сказал он и прочел первую цифру.
Она была огромна.
"Интенсивность ее излучения по предварительным данным" - и здесь величина была жуткой.
"Направление ее полета" - направление было точно на Солнце.
- Еще двадцать два дня, - проговорил Доменик Неттлтон, - и на Земле не останется ни одной живой клетки.
...Привычно отражаясь в базальтовой черноте пола, розовый халатик стремительно пересек исполинский павильон белоснежного зала. Дверь резко захлопнулась.
Теперь перед Рекуэрдосом были только два старика, и тот, что был выше и шире в плечах, держал в руках пакет, словно ожидая чего-то. Потом он резким движением рванул конверт и выхватил оттуда маленький листочек.
"Дикий темп, - подумал Мануэль. - Невероятный темп. Так встрепенуться может только огромная, почуявшая опасность птица. А еще старики! Позавидовать только такой прыти. Все они тут от мала до велика с раннего утра крутятся как белки в колесе, и совершенно очевидно, что это для них обычная жизнь. Позавидовать?"
Ха! Пусть ему позавидуют, ему, Мануэлю Рекуэрдосу, который сумел все это увидеть! Ведь никто еще до него не смог заглянуть ни в прошлое, ни в будущее, хотя принцип передвижения во времени известен уже добрый десяток лет. Машины строились, поглощая годы и жизни человеческие, различные модели создавались одна за другой, но ни одной не удалось сдвинуться с места. Они строились, несмотря на запрет, наложенный на любые опыты со временем еще двенадцать лет назад, когда ученые решили, что одна неблагожелательная экскурсия в другой век может коренным образом изменить ход мировой истории. Но опыты проводились потихоньку и каждый раз давали нулевой эффект. Мануэлю доводилось слышать об этих попытках. Каждый раз повторялось одно и то же: Машина дергалась, контур ее на долю мгновения размывался, в какую-то бездонную, непредставимую прорву ухала вся энергия внутренних аккумуляторов - и ничего. Машина оставалась в том же времени.