А мысли, к тому же, играют против тебя. Раз — и растворились, не оставив ни малейших признаков своего существования, только где-нибудь далеко-далеко в памяти останется остаточный образ, да и тот скоро забудется. С мечтами в этом плане ещё хуже. Они похожи на мягкие игрушки, но те можно выстроить на книжных полках ровными рядами и время от времени бросать на них взгляды умиления. А мечты — игрушки живые. Ты стараешься, мастеришь их, вкладываешь душу, в конце концов ставишь на видное место, чтобы не потерять. И вдруг — бац, они берут и пропадают. Иногда это происходит на твоих глазах, и напоследок они разводят лапками: «ты ведь понимаешь, мне нет места в реальном мире, нам надо расстаться». Иногда ты пропускаешь момент непосредственного исчезновения, но находишь игрушку на полу по дороге к двери. Поднимаешь её, отряхиваешь, приговаривая, как ты о ней беспокоился и как расстроен таким её поведением, и ставишь обратно на полку, на прежнее место или немного другое — лучшее, если ты достаточно сентиментален, или худшее, если в душе уже зародилась мысль: «а может, и правда, надо отпустить и жить дальше».
Пока я пребывал в недрах разума, мир слился в одно большое яркое пятно — его можно увидеть, если на миг отвлечься от мыслей, но не концентрировать ни на чём взгляд. Через некоторое время краски потускнели: сознание как будто гасило освещение, перемещая на первый план картины из воображения и позволяя глазам отдохнуть.
Фантазия имеет хорошее свойство — она может противостоять времени на равных. Такая ежедневная война с миром: сначала фантазия воюет со временем, затем мечты наносят ей коварный удар сзади, и, когда мечты и время почти побеждают, пространство вместе с реальностью неожиданно вторгаются на поле боя, в итоге размазывая по нему ровным слоем всех остальных…
Я хихикнул: внутренний взор услужливо развернул передо мной картину боя дерущихся «армий» вселенских стихий. Не то, чтобы я болел за кого-то конкретного, но в моей интерпретации событий это смотрелось достаточно забавно. Так, перерыв, нужно сходить на кухню поставить чайник. Чай есть один из полумагических артефактов, усиливающих фантазию.
Я открыл глаза…
И мир схлопнулся. Подёрнутый по краям лёгкой серой дымкой, он покачался несколько мгновений перед глазами, словно я только-только просыпался, а не задумался на несколько минут. А потом, так и не приобретя резкость, затянулся ей полностью.
От страха я замер. Что случилось? Ощущения были в высшей степени странные, в первую очередь — ввиду их отсутствия. Причём без разделения тела на отдельные участки… В смысле, если что-то вдруг произошло со зрением или с мозгом, это не должно отражаться на остальном теле, так ведь? А здесь я как будто повис в невесомости.
Вопреки желанию туман, в который превратилась дымка, не исчезал, а наоборот, обретал… плотность? Протянув вперёд подрагивающую от страха руку, я с бескомпромиссной ясностью осознал, что туман самый настоящий, трёхмерный: всё вокруг исчезло, включая диван. Ох-хо-хо…
Вдруг всё начало снова меняться. Непонятно, что именно, — страх не давал сосредоточиться. Спустя несколько секунд стало заметно, что серая пелена светлеет, медленно, но терпимо. По идее, скоро поменяется что-то ещё — по одному из законов реальности. Теоретических законов. Ну, естественно, теоретических, кто бы мне сказал настоящие законы реальности.
Поймав себя на том, что опять отвлекся и задумался, я не удержался от улыбки. Наверное, это защитная реакция такая, побег от реальности. А если развить её до определённого уровня, можно не только психологическую, но и физическую нагрузку выдерживать. Тут же представились застенки средневековой европейской инквизиции — и сами инквизиторы, беснующиеся от того, что пленник не только не орёт, но и каждые полчаса виновато им говорит: «Ой, извините, я снова задумался…. А что вы сейчас такое делали, а то я всё пропустил?..».
Ладно, плевать на инквизиторов, нужно о текущем положении думать.
Пелена тем временем окончательно посветлела и даже обрела форму. Приглядевшись, я понял, что лежу… на облаке. На небольшом клочке воздуха, поверхность которого была ненамного больше контуров моего тела, примерно раза в полтора. И который теоретически должен плыть в небе и, опять же теоретически, не должен выдерживать мой вес. Но выдерживал и никуда не двигался. Я как мог осторожно приподнялся и, встав на колени, посмотрел вниз. Действительно, небо… Только как меня сюда занесло?
Размышления прервал негромкий мягкий голос, раздавшийся откуда-то спереди:
— Не бойся, я не причиню тебе вреда.
Если до этого мои нервы еще выдерживали, то теперь им наступил предел — их хватило только на то, чтобы не заорать во весь голос, да и то лишь потому, что кричать я не привык. На рефлексе, смешанном со страхом, я, как стоял на коленях, одним прыжком оттолкнулся назад от поверхности облака, и уже летя с дикой скоростью вниз — подумал, что заслужил такую нелепую смерть.
Однако разбиться мне не дали. Из ниоткуда появился каменный пол с рисунками, какие ассоциировались у меня со старинными замками, соборами и подобными помещениями; приземление на него оказалось неожиданно мягким, как будто и не было падения с сотни метров. Переведя дух, я поднялся.
Неоспоримый плюс этой парящей в небе каменной плиты сравнительно с куском облака заключался в том, что отсюда свалиться было гораздо труднее — серая узорчатая поверхность проглядывалась на десяток метров в каждую сторону, и не факт, что там и кончалась. Второе же отличие от облака представлял сидящий прямо на условном полу в нескольких метрах от меня человек в длинном бежевом плаще с капюшоном, скрывающим лицо, похожем на монашеское одеяние.
— Не перестаю удивляться, — раздался всё тот же мягкий голос из-под капюшона. — Что бы я ни сказал в самом начале, на всё — разные реакции, но самый большой страх вызывает именно фраза «я не причиню тебе вреда».
Фанатиком я не был. Не видел за свою жизнь ни одной настолько хорошей идеи, чтобы за нее стоило фанатеть. А без фанатичных взглядов на жизнь и оценивать её было проще.
— Я что, умер?
Мне показалось, что неизвестный улыбнулся.
— А что, хочется?
На этом я завис.
— А кто ты?
— Хранитель.
— Хранитель чего?
— Как чего? Сундуков с сокровищами. Сейчас я загадаю тебе три загадки, и если отгадаешь их все — обогатишься.
Видимо, на моем лице отобразилось всё, что я думал по поводу этого места. Из-под капюшона послышался смешок.
— Ладно, не нервничай. Я действительно Хранитель. Только не сундуков, а душ. Душ мечтателей.
Я немного успокоился. Самую малость.
— Мечтателей?..
— Ну да. Слышал, что каждая мысль обладает энергией?
— Да. А…
— Иногда этих мыслей, а следовательно энергии, набирается настолько много, что она может воздействовать на реальность. И только от направления этой энергии зависит, как эта реальность изменится.
Ладно, допустим. Тогда попробуем посчитать вероятности, что же произошло. Я научился летать — пятьдесят процентов. Реализовалась моя последняя мысль, и мир уничтожен армиями… чьими там? пространства и реальности? — ну, пускай будет один процент.
Ты в одно мгновение переместился из своего дома в неизвестное место и теперь разговариваешь с каким-то Хранителем, — напомнил мне разум.
Приобщение к фантастическим событиям — сто процентов.
— Ага, — Хранитель кивнул.
— Ты что, мысли читаешь? — возмутился я.
— А как ты себе представляешь хранение душ без возможности чтения мыслей?
Я пожал плечами.
— Ладно, на досуге подумаешь, у тебя полно времени будет. Так вот, чем больше ты думаешь о чём-то, чем лучше это продумываешь, тем чётче задаётся вектор энергии. Однако, как ты понимаешь, непрерывно думать о чём-то одном невозможно. Так?
— Ну… да.
— Теперь включай воображение: вся накапливаемая тобой энергия мыслей идет в разные вектора, один или несколько главных и несколько десятков мелких. Когда главные вектора не компенсируются друг другом, а содействуют…