Через безвременный промежуток времени голос Анубиса возвращается:
— Знаешь, ли ты теперь различие между жизнью и смертью?
— «Я» — вот что такое жизнь, — произносит Оаким. — Что бы ты ни дал мне и ни взял у меня, если «я» остается, то это — жизнь.
— Спи, — говорит Анубис… И — нет больше ничего, что слышало бы его там, в Доме Мертвых.
Когда Оаким просыпается, он лежит на столе рядом с троном и вновь может видеть, и он смотрит на танец мертвых и слышит музыку, под которую они танцуют.
— Ты был мертв? — спрашивает Анубис.
— Нет, — говорит Оаким. — Я спал.
— В чем разница?
— «Я» еще существовало, хотя я и не знал об этом. Анубис смеется.
— А если бы я никогда не разбудил тебя?
— Тогда это, наверное, была бы смерть.
— Смерть? Только если бы я не захотел использовать свою силу, чтобы разбудить тебя? Даже несмотря на то, что сила эта всегда оставалась бы при мне, а твое «я» всегда было бы пригодно для пробуждения?
— Если бы ты не пробудил меня и мое «я» всегда оставалось лишь возможностью, то это была бы смерть.
— Минуту назад ты сказал, что сон и смерть — разные вещи. Значит, различие между ними определяется периодом времени?
— Нет, — говорит Оаким, — дело не в этом. После сна приходит бодрствование, и все это время я существую, я знаю это. Когда я не знаю ничего.
— Значит, жизнь есть ничто!
— Нет.
— Тогда жизнь есть существование? Как у этих мертвых?
— Нет, — говорит Оаким. — Она есть знание о существовании, по крайней мере, время от времени.
— Процесс чего же она есть?
— Процесс моего «я», — говорит Оаким.
— А что такое «Я»? Кто ты?
— Я — Оаким.
— Это имя дано тебе мной совсем недавно. Чем ты был до этого?
— Не Оакимом.
— Мертвым?
— Нет! Живым! — кричит Оаким.
— Не повышай голос в моем Доме, — говорит Анубис — Ты не знаешь, что ты или кто ты, ты не знаешь различия между существованием и несуществованием, однако осмеливаешься спорить со мной о жизни и смерти! Теперь я не буду спрашивать, я буду рассказывать тебе. Я расскажу тебе и о жизни и о смерти…
Жизни слишком много и жизни не хватает, — начинает он, — и то же самое справедливо и для смерти. Сейчас это перестанет казаться парадоксом.
Дом Жизни находится так далеко отсюда, что луч света, покинувший его в тот день, когда ты вошел сюда, еще не миновал даже ничтожной части расстояния, разделяющего нас. Между нами лежат Средние Миры. Они движутся в потоках Жизни-Смерти, что текут между моим Домом и Домом Осириса. Когда я говорю «текут», я не имею в виду, что они ползут, словно жалкий луч света. Скорее, они катятся, как волны океана, у которого лишь два берега. Мы можем поднять волны всюду, где нам будет угодно, но сам океан никогда не выйдет из берегов. Что это за волны?
Некоторые миры переполнены жизнью. Жизнью ползающей, множащейся, плодящейся без меры, — слишком милосердные, без меры развившие науки, сохраняющие людям жизнь — миры, которые топят себя в собственном семени, миры, заполняющие все свои земли толпами беременных женщин — и потому идущие к смерти под тяжестью собственной плодовитости. Есть миры холодные, бесплодные и жестокие, миры, перемалывающие жизнь, как зерно. Даже с модификациями тела и меняющими мир машинами имеется всего несколько сот миров, которые могут быть заселены шестью разумными расами. Жизнь очень нужна на худших из них. На лучших она может стать ужасным даром. Когда я говорю, что жизнь нужна или не нужна, я тем самым утверждаю, что нужна или не нужна смерть, и говорю я не о двух разных вещах, а об одной и той же. Осирис и я — бухгалтеры. Мы сводим баланс. Мы поднимаем волны или заставляем их вернуться в океан. Может ли жизнь сама ограничивать себя? Нет. Она есть бессмысленное стремление двоих стать бесконечностью. Может ли смерть сама ограничить себя? Никогда. Ибо она — столь же бессмысленное усилие нуля поглотить бесконечность.
Но кто-то должен стоять и над жизнью, и над смертью, — говорит Анубис, — иначе плодородные миры возвышались бы и падали, возвышались и падали, раскачиваясь между империей и анархией, чтобы затем окончательно погибнуть. Холодные же миры были бы проглочены нулем. Жизнь не может удерживать себя в предназначенных ей границах. Следовательно, она должна быть удержана теми, кто стоит над жизнью и смертью. Осирис и я владеем Средними Мирами. Мы управляем ими, и мы возвышаем и подавляем их, как захотим. Теперь ты видишь, Оаким? Ты начинаешь понимать?
— Вы ограничиваете жизнь? Вы присылаете смерть?
— Достаточно на время стерилизовать одну или все шесть разумных рас на любом из миров, когда это необходимо. Мы можем манипулировать продолжительностью жизни и, если понадобится, — уничтожать ее избыток.
— Как?
— Огонь. Голод. Чума. Война.
— А холодные, жестокие миры? Как с ними? — Можно дать им повышенную рождаемость и вмешиваться в продолжительность жизни. Сразу после смерти обитатели этих миров попадают в Дом Жизни, а не сюда. Там их или обновляют, или же расчленяют и используют для создания новых индивидов, которые могут и не иметь человеческого сознания.
— А другие мертвые?
— Дом Мертвых — это кладбище всех шести рас. На Средних Мирах есть подобия кладбищ, но единственное настоящее — здесь. Иногда Дом Жизни посылает к нам за телами или частями тел. Случалось, что и они отправляли нам свои излишки.
— Это трудно понять. Это кажется жестоким и грубым…
— Это жизнь и смерть. Это — величайшее благословение и величайшее проклятие Вселенной. Тебе незачем понимать. Твое понимание или непонимание, твое одобрение или неодобрение ничего не изменят.
— А как получилось, что вы, Анубис и Осирис, властвуете над этим?
— Есть вещи, которые тебе не положено знать.
— Но почему Средние Миры приемлют вашу власть над собой?
— Они живут с ней и с ней умирают. Она выше их возражений, ибо она необходима для самого их существования. Наша воля стала естественным законом, она совершенно беспристрастна и применяется в равной степени ко всем, кто подвластен нам.
— Есть и такие, кто неподвластен?
— Ты узнаешь об этом больше, когда я захочу рассказать тебе, — не сейчас. Я сделал тебя машиной, Оаким. Теперь я сделаю тебя человеком. Кто сможет сказать, кем ты был вначале? Если бы я стер твои воспоминания до этого момента и затем вновь воплотил тебя, ты мог бы вспомнить только, что начинал как машина.