Я помню чёткие, но не настолько, чтобы быть ослепительными, как выразился бы презирающий выражающегося первым, образы, действительно имевшие место в моих детских днях, или созданные по рассказам родителей картинки, подброшенные моей фантазией как реально существовавшие. Мне кажется любопытным, что большей частью моих воспоминаний являются изображения со стороны и изнутри одновременно, как бывает это в некоторых снах, когда раздваивается воспринимающий аппарат, и приходиться быть собой, и, в тоже время, смотреть на себя со стороны.
Детство моё проходило в мире идеалистических представлений, слишком, наверное, идеалистических, чтобы можно было потом избавиться от них безболезненно. Они были очень наивными и очень больно было лишаться их. Но лишиться их мне пришлось, ибо не могло быть иначе, я был создан не для этого мира, и он - не для меня. Я был чужд ему настолько, насколько он мне. У нас с ним были разные представления, были разные доводы, позволяющие убеждения каждого из нас считать правильными. Но, в отличие от меня, его доводы были подлинными. Мне пришлось согласиться с ним, как бы тяжко не было делать это. Я был сентиментальным, доверчивым ребёнком, которой все слова считал правдой, и верил всем, не до смешной степени, конечно, но вполне хватило и этого, чтобы поплатиться за свою идеализированность.
Я был ребёнком, наделённым всем: деньгами, вниманием, всем тем, что казалось взрослым достаточным для моего благополучия. Они уделяли время и средства лишь на внешнюю сторону, на материальное состояние моего существования. Никто не хотел даже думать, что у меня может быть не в порядке что-то внутреннее, не всем доступное, а я не испытывал желания показывать это. Испытывать желание. Это многое означало для меня тогда, и это сделало меня тем, кто я есть сейчас, хотя я давным-давно отказался от такой привычки - испытывать хоть сколько-нибудь значащие желания. По этому поводу могу сказать вот что: наряду с чувственным содержанием, во мне было ещё и другое, желание физическое. С раннего возраста я борол в себе влечение к девочкам, как ни тривиально это говорить. А кто не тривиален в своих желаниях? Я желал их, я хотел их, я мечтал об обладании ими, но нечто тяготило меня, нечто пугало, и нечто запрещало мне делить свою постель с ними, также, я уверен, желающими мальчиков, и также боящимися выказать своё желание. Это к вопросу о моих разногласиях с миром, с обществом и моралью. Я считал, что имею веские основания на то, чтобы пренебрегать их правилами. Общество несправедливо. Оно правильно. Правильность - в несправедливости. И я отдаю отчёт себе в том, что всё в этом мире правильно, но эти правила и правильность не устраивали меня.
На самом деле, это очень большая ошибка - думать, что ты меняешься с течением времени, как-то рассеянно насмехаться над собой прошлым, думая, что сейчас ты другой, мудрее, уверенее, опытнее. Всё не так, человек остаётся прежним, пятнадцать ему или пятьдесят. Все мы думаем в пятьдесят или тридцать лет, что делали всё неправильно в юности, что думали неправильно, неправильно, что думали, неправильно, что хотели. А ведь всё не так, мораль и законы придуманы окончально деградирующим обществом, которое взяло откуда-то моральные права запрещать любить друг друга так, как хочется, и в том возрасте, в каком считаешь нужным. Все законы, записанные на бумаге, и вся не записанная мораль, рождена нами, взрослыми, угнетаемыми своими детскими сексуальными комплексами, своей нераскрывшейся детской сексуальностью, нереализованной всё по той же причине существовании морали, бог весть откуда взявшейся. Условность - не глупость, самая большая глупость начинается тогда, когда условность перестают считать условностью и начинают считать незыблемостью. И условности давят на податливую детскую психику, внушая табу, какую-то идиотскую выдумку.