Андрей Дмитрук
Недавно я впервые в жизни обратился к психиатру.
Чувство, охватившее меня при входе в его кабинет, нисколько не напоминало ту щемящую тревогу, которой обычно полны приемные врачей. Наоборот, мне захотелось поскорее окунуться в зеленый свет больших папоротников, что так уютно сомкнулись над глубокими креслами. И сам врач, восседающий в своем светлом тропическом уголке - великий Валентин Вишневский, - казался удивительно "своим парнем". Молодой, с мягкими нервными глазами на худом носатом лице, с нежной и длинной мальчишеской шеей, выступающей из открытого ворота белой рубахи, - неужели ему ведомы шахты человеческой души? Назвать бы его не доктором, а просто Валиком, да пригласить в мою гасиенду пить чай на веранде и слушать ночной концерт леса...
- Здравствуйте, вы, наверное, Иржи Михович?
- Да, доктор.
- Зовите меня просто Валик... Что вы стоите? Хотите лимонаду? Астро-кола?
- Если вы уж так любезны, рюмочку коньяку.
- С удовольствием.
Он поставил на стол две старинные рюмки из хрупкого стекла.
- Двенадцатилетний... Ну, выкладывайте, Иржи. Как говорится, каким ветром вас занесло в мою келью?
Я прекрасно понимал, что вся эта увертюра преследует одну цель: заставить пациента довериться, погасить его болезненную настороженность. Но следует отдать справедливость - увертюру играл мастер. Разве можно передать на бумаге полурадостные, полувиноватые улыбочки Вишневского, его дружеские, ласковые манеры, его чуть звенящий голос, одинаково далекий и от заискивания и от фамильярности?
Однако я и не собирался ничего скрывать.
- Не сочтите за обиду. Валик, но... я не тот, за кого вы меня приняли. Да, я старший пилот в группе Пятой координаты и потому уже много лет болтаюсь в пустоте. Мы очень редко видим даже станции внешнего пояса, не говоря уже о населенных планетах. Сами знаете, наши опыты... И все-таки я вопреки вашим ожиданиям не гоняюсь за космическими призраками, не боюсь одиночества в корабле и спокойно возвращаюсь из самых трудных рейсов. Мне тридцать два года, я идеально здоров, моя генетическая линия чиста, как луч света, - ни одного угнетенного комплекса на двадцать поколений предков. Да... Вы знаете, наверное, эти дальние пращуры оставили мне необъяснимую любовь к лесу. Когда мой корабль опускается на лесистую планету, меня охватывает шальная радость. Лес - самое прекрасное, что создала природа. Горы круты и неприступны. В степях печет солнце, гуляют дожди и грозы. Море только и ждет, как бы тебя проглотить. А лес... Я невольно говорю сейчас категориями древних. Пытаюсь понять, откуда это во мне, родившемся за пятьдесят парсеков от ближайшего дерева... Извините.
- Ничего, продолжайте.
- Да, конечно, вы суммируете наблюдения... Короче говоря, у меня есть маленький домик на Земле в одном из лесных заповедников Северной Америки. Кругом чудесный сосновый бор... Знаю, что многие мои друзья облюбовали для отдыха атоллы в Тихом океане, пальмовые рощи Инда, прерии Техаса и Гималайские кряжи, но я не мог иначе... Вы когда-нибудь видели сосну?
- Тут у нас есть сосны.
- Очень хорошо. Я назвал свое жилище гасиендой святого Георгия... Сам дом построен из настоящих сосновых досок, сбитых деревянными же клиньями. Недавно я получил отпуск и, разумеется, полетел к себе, в прекрасный сентябрьский Орегон... Вообразите себе: веранда, вечер, мошкара под колпаком настольной лампы, чашка черного кофе... Наверху, в вершинах, бормочет ветер, а под стволами тихо, тепло, темно. Летучие мыши над домом - раз туда, раз сюда...
Так вот, посидел, попил кофе и отправился спать - такой умиротворенный, на себя не похож. Среди ночи просыпаюсь. Тишина. В комнате ни кванта света. За окном - контуры веток и звезды. Лежу и думаю: чего проснулся? А на душе тревожно. Голова в огне. Никогда со мною такого не было. Так ясно мне представилось: ведь это же преступление - не спать, рассвет скоро, а тогда... уже и калачиком свернулся, и глаза закрыл прилежно. Но слишком силен был во мне анализ, и я уцепился за свой непонятный страх - что "тогда"? Кругом был холод, Валик, жестокий холод. Вернее, ожидание холода... Хвататься за последние крошки сна, а потом идти, спешить куда-то...
Мне чудился промозглый, невиданно унылый путь, блуждание по мертвому, тесному, разделенному на клетки пространству. Там нет опасности, есть только убийственная монотонность работы, когда хочешь спать - и не можешь. Иначе случится что-то ужасное. День за днем, год за годом, как вечный двигатель... И глаза в темноте комнаты! Я был не один. Кто-то осторожно и тихо следил за мной, боясь обеспокоить - следил по-собачьи, голодными глазами. Жизнь его зависела от меня, только от меня. Я - грязный, отупевший человек-двигатель - был кормильцем, хозяином жизни нескольких еще более слабых существ. Они ждали меня, когда я возвращался вечером, как первобытный охотник из джунглей; они хранили мой короткий сон, боясь кашлянуть в душном воздухе моей конуры... Я чуял их запах...
Нет, утром все кончилось. Позже мне удалось узнать... Когда-то на месте моего леса стоял огромный город. Даже сейчас еще археологи находят среди сосен ржавые каркасы домов, обвалившиеся туннели. А в городе жили миллионы людей. Они рождались, росли, растили свою злость: им не хватало кислорода, света, простора. Они грызли себя и других, завидовали, строили иллюзии... И работали, однообразно, ординарно, все, как один, из поколения в поколение - сначала мучились, потом привыкали, тупели, рефлекторно делали заученные операции. Старели, умирали... В эту ночь я стал одним из них...
- Ясно, - сказал Вишневский и встал из-за стола. - Вы не первый и не самый трудный. Дело в том, что у Земли громадное прошлое. Его отголоски лучше всего слышны в пустынных заповедниках. Остаются не только ржавые каркасы - во времени ничего не теряется. Вы здоровы, Иржи. Это просто неизвестный науке вид информации, так сказать, долгосрочная телепатия, записанные непонятным кодом чувства и мысли наших предков.
Он достал из ящика стола небольшую трехмерную фотографию, подал мне. Я повертел ее в руках. Фотография изображала голову мужчины средних лет. Жилы на его шее были напряжены, как буксирные тросы, волосы ощетинились над сморщенным лбом, зубы закусили нижнюю губу, словно мужчина сдерживал крик боли... Глаза были светлые, бешеные и вместе с тем молящие.