Он прошелся немного, разминая затекшие от неудобной тряской езды ноги, потом, спохватившись, торопливо вздернул рукав, рванул присохшую к запястью заскорузлую тряпку. Рука отозвалась злобной болью, с пальцев закапало черное, отблескивающее смутно, и он улыбнулся, довольный и выдумкой своей, и терпением. Может, приманит оборотня родная кровь? Должна бы...
Сзади хрустнуло тихонько и вкрадчиво. Черный резко обернулся, пальцы правой руки впились в рукоять пистолета, выдернули его из-за пояса лунное сияние холодным пламенем метнулось по граненной стали ствола... Но нет, еще рано. Это еще не он.
Черный человек опустил руку. Было приятно вот так стоять, ощущая в ладони прохладу и тяжесть старинного оружия, трогая пальцем фигурное железо спускового штырька. Старинное доброе оружие, кавалерийский пистолет времен польского нашествия. Дубовая, почти прямая рукоять, шестигранный массивный ствол... Это очень важно, что ствол шестигранный. А еще важно то, что спусковой штырек не защищен металлической скобой, как у нынешних пистолетов. Только дотронься пальцем - вот так, чуть надави - и руку подбросит тяжелый короткий гром...
Доброе оружие, честное и простое, как и пращуры, сделавшие его; и очень приятно было бы держать его в руке, любоваться им, если бы пальцы, касаясь полированного металла, не вспоминали той лихорадочной поспешности, с которой шарили они по ящичкам взломанной кассы, выгребая мятые истертые ассигнации; если бы не застило взор видение багрового, заплывающего кровью подтека на лбу старичка-антиквара, видение его стекленеющих глаз... Зачем, ну зачем же он стал кричать, звать на помощь, этот седой сгорбленный человечек? Ведь не грабитель пришел к нему, а несчастный, не сумевший другим путем добыть средства, необходимые для благого дела, для спасения многих невинных...
Он затряс головой, прогоняя досадные мысли. Ничего. Старый торговец наверняка оправился, выжил и понял все, и простил. Непременно, непременно так и случилось. А если даже и не так...
Снова еле слышно зашелестело за спиной; сердце заныло от предчувствия скорой опасности. Черный человек обернулся, замер, ощущая, как неистово затрепыхалось в груди. Ну вот, стало быть, и дождался...
Серая фигура, сгорбленная и щуплая, неторопливо бредет со стороны пруда, запинается о древесные стволы, протекает сквозь них туманными струйками, оформляется вновь - ближе, все ближе... Вот уже видно лицо ее голубоглазое, благостное, бледногубый рот растянут в ласковой улыбке...
И черный человек застонал тоскливо и страшно, пистолет выскользнул из его омертвевших пальцев, тупо ударился о землю, и тотчас же ударились о землю колени черного, и побелевшие губы его шевельнулись чуть слышно:
- Отец...
- Никак сынок пожаловал? - ласково спросил тот, приближающийся, и добрые старческие глаза его утонули в морщинках-лучиках. - Сыночек почтительный пришел, могилке родителя усопшего поклониться хочет... Хочет ведь, а?
- Отец, - стонал черный человек. - Прости меня, прости...
- Бог простит, сыночек... Сы-но-чек... - приближающийся смакомал это слово, пил его неторопливыми крохотными глоточками, и лицо его морщилось в сладостном умилении. - Сы-но-чек мой... Дай, я тебя расцелую... По-родительски... Троекратно... Открой, открой, сыночек, лицо для ласки отеческой...
В прозрачных синих глазах его вспыхнули огненные точки, ласковая улыбка жутко ощерилась тяжелыми ослепительными клыками, пальцы удлинились, заострились хищно, скользнули по голове черного, сметая шапку, запрокидывая склоненное лицо...
И вдруг оборотень шарахнулся от стоящего перед ним, вскрикнул изумленно, почти испуганно:
- Андрей?! Это ты, потаскухино отродье, ублюдок? А Митрий... Митрий где?!
- Нету Митрия! - голос черного стал громок и тверд, губы его скривились в жесткой ухмылке. - Помер твой Митрий, утонул. А это... Да, это я, Андрей. Ублюдок. Сын потаскухи. Да ведь и твой - тоже! Слышишь? Я сын тебе, как и Митрий! И я, как и Митрий, виновен перед тобою. Вспомни, когда я узнал, что ты - отец мой, и пришел; вспомни, что сказал ты мне тогда! "Ты виновен передо мною и родом моим только тем уже, что родился на свет!" Будто бы я выбирал себе мать, будто бы это я путался с кабацкими девками, а не ты! Но пускай, пускай ты будешь прав: я виновен перед тобой, и вина моя тяжела! И я сын тебе. Слышишь? Возьми мою жизнь, и - мир тебе, успокойся!
Глаза оборотня померкли, он приступил ближе.
- Что ж, не все ли едино? - раздумчиво проговорил он. - Митрий ли, ты... Ибо предначертано: "Лишь вкусив крови бесчестного сына..." Но скажи: во имя чего? Чего хочешь ты за свою жизнь?
Черный молчал, пристально глядя в изменчиво струящееся лицо. Оборотню наскучило дожидаться ответа, он спросил о другом:
- А что же ты стрелять-то раздумал? Гляжу я, и пистоль припас, и снарядил его, как следует к случаю. Авось и совладал бы со мной, попытка не пытка ведь, и терять тебе нечего - чья ни возьми, а все по-твоему выйдет... Что ж ты жизнь свою сохранить не пытался, сразу горло подставил? Не пойму я...
- Рука не поднялась, - с трудом шевельнул губами черный. - Не поднялась на родителя. Не злодей я.
Он вздрогнул, глянул оторопело на оборотня, не веря слуху: нелюдь смеялся, растягивая губы в сухоньком старческом хихиканьи, и во рту его мутно взблескивала хищная клыкастая острота...
- "Не поднялась"... Солгал ты, сыночек мой. И еще раз солгал. "Не злодей"... Уморил, как есть - уморил! А кто ж ты, как не злодей? Кем мнишь себя - благодетелем человеческим, что ли?
- А хоть бы и так! И разве это не правда?
- Ой, не могу, ой умора! - заливался визгливым хохотом нелюдь. Злодей от другого злодея мир избавить собрался!
Он вдруг оборвал смех, полыхнул в лицо черного мрачным пламенем взгляда:
- А ежели те, кого ради ты на погибель решился, проклянут тебя? Не боишься ли?
- Не боюсь, - усмехнулся черный человек. - Проклятие - награда за зло. А меня проклинать не за что, я доброе дело творю. И не для себя людям.
Оборотень ощерился:
- Не за что, говоришь? Ой, за многое проклятие лечь на тебя может! Да ты глуп, не поймешь. Я лишь единое словечко шепну тебе: антиквар.
Черный не потупил глаз, в которых оборотень, казалось как в книге читал все тайны его души, не смутился, и не от страха задрожал голос его от бешенства:
- Ты знаешь про то? Тогда скажи, что я мог поделать, если жалкие крохи, что ты швырнул матери, как швыряют подачку собаке, она истратила до последней копейки на единственную мечту свою - видеть меня прилично образованным человеком? Да не увидела - умерла... До срока умерла, от лишений - это ты знаешь?! Не мог я денег иным путем раздобыть, а добраться до тебя дорого стоило! О расплате толкуешь? А то, как Митрий с тобой поступил - не расплата ли за сотворенное со мною, с матерью моей?!
- Ты зол, - мрачно выговорил нелюдь. - Иссушенная злобой душа - что каменистая почва, взращивает лишь тернии, горечь полынную... Да не мне тебя судить. Прощай.
Он наклонился, и сверкающие в лунном свете клыки с хрустом вонзились в бледное запрокинутое лицо.
Кровавая пелена, бледнея, стекала с глаз, уступая их ночному мраку, и уходила свирепая хищная боль, терзающая лицо... Лицо? Ха-ха, как смешно, как глупо...
Он медленно встал, утвердился на подрагивающих, но послушных уже ногах, чувствуя, как крепнет новорожденное упругое тело, как непривычно близкая земля вливается в ноздри лавиной неиспытанных еще запахов странных, дразнящих. А где-то среди них притаился тот, главный, далекий еще запах теплой человеческой плоти. Он манит, зовет, он повелевает ворваться в ночную тьму стремительным и неслышным бегом, мчаться, искать, догонять, рвать в клочья упруго податливое, сладкое, упиться болью и ужасом попавшегося на пути - скорее, скорее, пока не поздно, пока не спугнули ласковую темноту проклятые горластые птицы...
Он вскинул острую морду к лунному небу и завыл, празднуя начало смертной погони, но вспухший в горле горький комок оборвал песню убийства, и внезапная радость обожгла слезами глаза: он вспомнил. А вспомнив, понял, что надо спешить, пока это, властно зовущее, не растворило в себе остатки памяти.