— Это хорошо. В любом случае я был бы с вами искренен, ибо правдивость — мой фетиш. Вы лжете, мистер Халстед. Конечно же, вы не прочь съесть остатки моего бифштекса и непременно бы так и поступили, будь вы уверены, что этого никто не заметит. Ведь так? Но общественные условности вынуждают вас лгать. Вам не хочется казаться жадным. Не хочется прослыть человеком, пренебрегающим элементарными нормами гигиены: на мясе, возможно, имеются частички слюны незнакомого вам человека.
Халстед нахмурился:
— Ну а если бы перед нами была обратная ситуация? Что тогда?
— То есть если бы на вашем месте был я?
— Да.
— Я не стал бы доедать ваш бифштекс исключительно из соображений чистоплотности, но и скрывать своих желаний тоже бы не стал. Едва ли не всякая ложь происходит от желания оградить себя от неприятностей: или же из страха перед общественными условностями. Я же полагаю, что ложь вряд ли может быть действенной формой защиты, А общественные установки меня не интересуют вовсе.
— Ложь, — вмешался Рубин, — может оказаться очень эффективным средством обороны, если она носит принципиальный, глобальный характер. Беда заключается в том, что люди чаще всего прибегают к вранью по пустякам.
— Ты что, недавно «Майн кампф» перечитывал? — спросил Гонсало.
Брови Рубина мгновенно взлетели вверх.
— Неужели ты полагаешь, что Гитлер первым воспользовался приемом большой лжи? Можно вспомнить Наполеона Третьего. Или еще пример — Юлий Цезарь. Тебе доводилось читать его «Комментарии»?
Генри уже принес ромовые бабы и теперь осторожно разливал по чашечкам кофе. В это время Авалон сказал:
— Вернемся к нашему достопочтенному гостю.
— Как хозяин и председатель настоящего собрания, — произнес Гонсало, — я бы хотел отменить процедуру допроса. Наш гость находится в затруднительном положении, и я попрошу его посвятить нас в подробности.
Одновременно он набрасывал карандашом шарж на обратной стороне меню, где Сэнд был изображен с вытянутым, грустным лицом и очень походил на породистую ищейку.
Сэнд прочистил горло.
— Насколько я понимаю, все сказанное в этом помещении будет сохранено в строжайшей тайне. Вместе с тем…
Трамбелл проследил за направлением взгляда Сэнда, после чего недовольно прорычал:
— По поводу Генри можете не беспокоиться. Он, пожалуй, самый достойный из нас всех. Если уж вам так угодно, можете сомневаться в порядочности любого из присутствующих, но не его.
— Благодарю вас, сэр, — пробормотал Генри, расставляя на буфете стаканы из-под бренди.
— Джентльмены, — начал Сэнд, — моя проблема заключается в том, что меня подозревают в совершении преступления.
— Какого именно? — строго спросил Трамбелл.
Обычно в его обязанности входило допрашивать клиентов. Одного взгляда на этого человека было достаточно, чтобы понять, что такой не упустит предоставленной ему возможности.
— Кражи, — ответил Сэнд. — Из сейфа компании, в которой я тружусь, исчезла определенная сумма денег и целая пачка ценных бумаг — облигаций. Я принадлежу к числу тех сотрудников, которые знают шифр, и у меня действительно была возможность незаметно для других открыть сейф. Были и мотивы для преступления: накануне я проигрался на скачках и испытывал крайнюю нужду в деньгах. В общем, все оборачивается не в мою пользу.
— Но он этого не делал, — с жаром вмешался Гонсало. — В этом-то весь фокус!
Авалон раскачивал наполовину пустым бокалом, который, видимо, и не собирался допивать. Он сказал:
— Я полагаю, нам следует позволить мистеру Сэнду рассказать все от начала до конца.
— Верно, — произнес Трамбелл. — Но тебе-то откуда известно, что он этого не совершал, Марио?
— Вот черт, да в этом-то и суть! — ответил Гонсало. — Ведь он говорит, что не делал, а раз так, то и не делал. Других доказательств мне не нужно. Конечно, у присяжных на этот счет может быть свое мнение но любой, кто знает этого человека, поверит ему. Я не раз слышал, как он признавался в таких неприглядных вещах, о которых ни один другой…
— Погоди. Позволь, я сам задам ему вопрос, хорошо? — сказал Трамбелл. — Вы брали из сейфа деньги и бумаги, мистер Сэнд?
Сэнд выдержал паузу. Его голубые блестящие глаза переходили с одного лица на другое. Затем он сказал:
— Джентльмены, я говорю вам чистейшую правду. Денег и бумаг я не брал.
Халстед быстро провел ладонью от лба до затылка, словно пытаясь стряхнуть с себя сомнения.
— Мистер Сэнд, — сказал он, — по-видимому, ваши коллеги вам доверяют. Вы всегда можете открыть сейф с ценными бумагами. И в то же время вы играете на скачках.
— Ну и что? На скачках играют многие.
— Но вы проигрываете.
— Это произошло непреднамеренно.
— А вы не рискуете потерять таким образом работу?
— У меня есть одно преимущество, сэр. Оно состоит в том, что я работаю под началом своего дяди. Он знает о моей слабости, но знает и о том, что я никогда не лгу. Он понимал также, что средства и возможность украсть у меня были. Знал о моих долгах. Я сам рассказал ему о них. Все, буквально все восстало против меня. Но дядя задал мне один-единственный вопрос: виновен ли я в пропаже, — и я ответил так же, как и вам: денег или бумаг я не брал. Дядя знает меня не первый год. И верит.
— В таком случае как удалось вам расплатиться с кредиторами?
— Мне крепко повезло, и опять-таки на скачках. Такое иногда случается. И произошло это незадолго до того, как была обнаружена пропажа из сейфа. Я расплатился со всеми букмекерами.
— Значит, мотивов у тебя все же не было? — сказал Гонсало.
— Этого нельзя утверждать. Кража могла произойти еще за две недели до того дня, когда ее обнаружили. Никто не заглядывал в отделение сейфа за все это время. Кроме самого вора, естественно. Мне могут возразить, мол, уже после того, как я взял деньги и облигации, мне повезло на бегах и кража потеряла свой смысл, но было уже слишком поздно.
— Вам могут также сказать, — заметил Халстед, — что вы воспользовались украденными деньгами для того, чтобы сделать крупную ставку.
— Кстати, ставки вовсе не были такими уж большими, а у меня имелись другие источники денег. Но вы правы: ваш довод тоже нельзя исключать.
Тут вмешался Трамбелл:
— Но если вы по-прежнему работаете там же, — а я полагаю, так оно и есть, — и раз уж ваш дядюшка не возбудил против вас дела, — я также верю, что он не возбудил, — то поставил ли он хотя бы в известность полицию?
— Нет. Он в состоянии компенсировать пропавшую сумму, а полиция… Он чувствует, что полиция свяжет инцидент только со мной. В то же время он убежден, что я не лгу ему.
— Господи, но в чем же тогда проблема?
— Просто нет никого другого, кто мог бы это совершить. Дядя даже не представляет, как иначе можно объяснить пропажу. Я тоже ума не приложу. А пока он не увидит какой-нибудь альтернативы, его не покинет чувство тревоги и подозрительности, пусть он даже и не будет высказывать их открыто. Он невольно станет следить за мной, не будет доверять. Работы я не потеряю, но повышения уже не получу. В конце концов вынужден буду уйти сам. И тогда мне нечего рассчитывать на доброжелательную рекомендацию. А получить от родного дяди рекомендательный документ иного содержания будет для меня слишком большим ударом.
— Выходит, вы пришли сюда, мистер Сэнд, — нахмурился Рубин, — по той причине, что мы решаем головоломки. Так сказал вам Гонсало. И теперь вы хотите услышать от нас, кто же в действительности взял эти деньги?
Сэнд пожал плечами:
— Не обязательно. Я даже не знаю, смогу ли предоставить в ваше распоряжение столько информации, сколько может понадобиться. Ведь вы не детективы, и не можете, скажем, отправиться на место преступления, допросить кого нужно и так далее. Но если бы вы сказали мне, как это могло случиться, — я был бы вам чрезвычайно признателен. Тогда я отправился бы к дяде и сказал ему: «Скорей всего, кража произошла вот так, так и эдак». Пускай даже ваша версия не будет соответствовать действительности; предположим, мои слова так и не убедят дядю; допустим, деньги и облигации нам вернуть так и не удастся. Но такая версия по меньшей мере развеяла бы его подозрения. Его бы, возможно, перестали мучить мысли о том, что я единственный вероятный преступник.