Гуров заметил, как недовольно поморщился следователь, когда генерал по привычке назвал его «товарищем», и решил для себя это отметить. Видимо, Горшков не относился к поклонникам коммунистов и предпочитал привычному обращению «товарищ» новомодное слово «господин». Гуров и сам никогда не был приверженцем коммунистов, но не считал зазорным обращаться друг к другу «товарищ».
«Что ж, пригодится для приватного общения!» – подумал Гуров. Он уселся на стул напротив Горшкова и выжидающе посмотрел на своего начальника.
– Лев Иванович, – генерал решил назвать его по имени-отчеству, видимо, для разнообразия, – Анатолий Алексеевич будет работать с вами по делу об убийстве Калачева. Введите его в курс дела.
Больше Орлов ничего не сказал, жестом дав понять, что они могут быть свободны. Следователь хотел что-то возразить, но не решился и, изобразив оскорбленное достоинство, пошел вслед за Гуровым.
Пока Гуров со следователем шли по коридору, они не обмолвились ни словом. Полковник не спешил начать разговор. Он вел себя словно хороший шахматист, не торопящийся с развитием партии. Пусть противник ходит, а мы посмотрим, насколько он хороший игрок.
В том, что Горшков будет в этом деле скорее противником, чем партнером, сомневаться не приходилось. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что следователь считает их с генералом чем-то вроде маразматичных пережитков коммунистической эпохи. Причем не только считает, но еще и свое превосходство над ними доказать не преминет.
Все это Гуров понимал и молчал, тихо улыбаясь. По закону следователь прокуратуры при раскрытии преступления являлся старшим группы. Полковник должен был бы начать сию минуту отчитываться Горшкову о проделанной работе и ждать его ценных указаний, но Гуров не спешил, умышленно разжигая в следователе недовольство.
Горшков, несмотря на свою относительную молодость, тоже оказался калачом тертым. О своенравии старшего оперуполномоченного он был наслышан немало и теперь готовился отстаивать свои главенствующие позиции в расследовании убийства. А Гуров решил сыграть простачка.
– Присаживайтесь, Анатолий Алексеевич! – Гуров широким жестом показал следователю на свое кресло, едва они вошли в кабинет. – Вот уж не представляю, зачем вас от работы отрывают. Дело-то пустяковое, тут бы и практиканта из юридического хватило. Или у невинно убиенного покровитель там имеется?
Гуров показал рукой на потолок и глуповато ухмыльнулся. На мгновение выражение недовольства промелькнуло на лице следователя, но он тут же вновь натянул на себя маску служебного равнодушия. На предложенное Гуровым место он не сел, а устроился на жестком стуле для посетителей.
– Лев Иванович, – натянуто улыбнувшись, проговорил Горшков, – давайте оставим начальство в покое и перейдем к делу. Свои предположения мы можем обсудить и позже, если в этом будет необходимость.
– Да ради бога, – пожал плечами Гуров и в трех фразах изложил имеющиеся факты, скрыв лишь то, что сообщил ему Веселов перед визитом к генералу.
– И это все? – Горшков окончательно осознал теперь свое превосходство над седеющим полковником и снисходительно улыбнулся. – Материала маловато. Я сейчас еду в прокуратуру – у меня и без этого дел предостаточно. Будьте добры, Лев Иванович, соберите к двум часам ко мне всех свидетелей по этому делу. Думаю, что с таким заданием вы в состоянии справиться!
– Конечно, конечно, Анатолий Алексеевич! – Гуров просто лучился от желания угодить. – Непременно всех соберем. Будьте уверены...
Следователь поднялся из-за стола и попрощался. Уходя, Горшков подумал, что слухи о полковнике оказались преувеличены, как и все остальные сплетни. Действительно, окажись Гуров своенравным скандалистом, разве дослужился бы он до полковничьих погон? А будь он так талантлив, как говорят некоторые, то давно бы сидел на месте Орлова.
Впрочем, никакой личной неприязни к полковнику главка Горшков не испытывал. Конечно, манеры Гурова оставляли желать лучшего, но что можно взять с человека, воспитанного коммунистическим строем? Главное, чтобы он делал свое дело, как положено. Так, как привык к этому Горшков. Тогда и остальное не будет иметь значения.
Гуров улыбнулся в спину выходившему следователю. Догадаться о том, что он думает, для сыщика не составляло особого труда. Стоило только взглянуть на снисходительно-самоуверенную физиономию Горшкова, и все становилось на свои места.
Едва за следователем закрылась дверь, как Гуров поднял трубку и позвонил Веселову. Он предупредил, что сейчас спустится, и попросил приготовить ему кабинет, где мог бы поговорить с матерью убийцы.
Гурову меньше всего хотелось быть тем человеком, кто скажет матери о смерти ее чада, да еще и объяснит, что ее сын был преступником. Судя по всему, старушка даже не могла себе представить, что произошло вчера вечером в Докучаевом переулке.
Неожиданно Гуров почувствовал себя мерзавцем. Он прекрасно знал, что сын старушки лежит в морге, но не собирался ей этого говорить. Он хотел, чтобы женщина рассказала о сыне как можно больше, прежде чем узнает о его смерти. Полковник боялся, что после такого известия она может впасть в ступор и вытянуть из нее что-либо будет трудно.
С одной стороны, разговор со старушкой до того, как она все узнает, был более гуманен. Тем более что будет отсрочена для нее страшная весть. Но, с другой стороны, полковник понимал, что успокаивал этим самого себя. Именно холодный расчет в целях извлечения максимальной для следствия пользы и был для Гурова отвратителен. Не понимая этих не совсем логичных чувств, Гуров прислушался к себе.
«Старею, – с горькой усмешкой подумал он. – Скоро начну плакать, когда буду задерживать убийц».
Капитан Веселов с превеликим удовольствием сложил с себя обязанности по встрече родственницы покойного и предоставил Гурову кабинет, где располагалась его группа. Он твердо пообещал, что к приходу полковника помещение будет свободно и ни одна живая душа не сунет туда свой нос.
Старушку звали Артемова Татьяна Захаровна. Ей было около семидесяти лет, одного взгляда на ее лицо было достаточно, чтобы понять, насколько сильно ее потрепала жизнь. Красные слезящиеся глаза, глубокие морщины и мертвенно-бледный цвет кожи говорили сами за себя.
Старушка не кричала, не ругалась, ничего не требовала. Она спокойно сидела на стуле, а ее нервное напряжение выдавали лишь старческие скрюченные пальцы, беспокойно теребящие край затертой кофточки.
Гурову трудно было сказать, заметила ли Артемова, что с ней стал разговаривать другой человек. Настолько много в голосе старушки было обреченности и усталости. Даже на вопросы полковника она отвечала так, словно он был инспектором собеса, который требует у бабушки в тысячный раз одну и ту же справку для прибавки к пенсии.
Все же разговор с матерью убийцы не был бесполезным. Вскоре Гуров знал, что ее сын Николай был единственным ребенком в семье. Родила его Татьяна Захаровна поздно, почти в тридцать пять лет, и с детства баловала Колю изрядно.
Жизнь у него не сложилась. Учиться Коля не хотел, да и работать особо не стремился. Прыгал всю жизнь с места на место, пока не допрыгался до того, что его выгнала жена. Если Артемов и до этого «попивал», как выразилась его мать, то после развода стал пить запоем.
Старушка помучилась, собрала остатки своих сбережений... Добрые люди подсказали ей хорошего доктора, и она отправила сына к нему на лечение. Доктор обещал, что через две недели ее сын забудет, в какой руке рюмку держать, и правда! В прошлую субботу Николай пришел домой трезвый, веселый, даже помолодевший. Говорил, что, мол, теперь новую жизнь начнет. Вчера его выписать из больницы должны были и домой отпустить. Артемова звонила, и девушка сказала ей, что выписали сына. Вот только не пришел он домой, а идти ему больше некуда.
«Нашлось куда!» – подумал Гуров, а вслух спросил:
– Татьяна Захаровна, скажите, пожалуйста, в какой больнице Николай лечился?