– Ты тут новое украшение? – тянет это существо меня к ближайшему столу. – Внимание, девочки, нам тут шеф новый эксклюзив нарыл, для создания творческой атмосферы. Как тебя зовут, украшение?
– А тебя как, той-терьер? – огрызаюсь я.
Существо, неверяще поморгав, пялится на меня во все глаза, потом, ткнув в меня пальцем, произносит:
– Надо же, оно еще и кусается.
– Работайте, Наталья, – раздается сзади мягкий голос рафаэлевской Мадонны. – Хватит острить.
Существо, фыркнув, цокает к своему столу. Оно, оказывается, женского пола.
– Виктор, вы всего пару минут тут, а уже завели себе врагов. Да у вас просто талант. Идите за мной, покажу вам рабочее место, – тяжело вздохнув, Мадонна ведет меня вглубь этого творческого лабиринта.
– Вик. Зовите меня Вик, так привычнее.
Мадонна подводит меня к маленькому столу, заваленному бумагами, тяжело вздыхает, обозревая этот бумажный Эверест, и говорит:
– Вот ваше место, постарайтесь выжить, и... удачи тебе, Вик.
Значит так, да? Меня тут явно ждали, создавая «идеальные » рабочие условия. Я со вздохом опускаюсь вниз к служебному входу. Выбрав там пару ящиков побольше, сгружаю в них весь хлам, мило выставляю его в проходе, купируя доступ к столу. Проверяю запасы канцелярии. Однако! Похоже, мы все учились на моем родном факультете, просто до ужаса знакомые подставы. Освободив пространство от резиновых растяжек, кнопок, скотча, убрав разлитый клей и перезаправив рапидографы, я высыпаю на стол свои любимые фруктовые карамельки и позволяю себе оглянуться. Где же мой непосредственный надсмотрщик? На край моего стола присаживается сухощавая дама, больше похожая на богомола. Прищурившись, она смотрит на меня сквозь узкие стекла очков.
– Какие нынче рабы пошли, однако. Может, мне тебя по часам сдавать, толку больше будет?
– Так вот вы чем тут занимаетесь? А я-то думал... – хлопаю я ресницами, изображая дебильную наивность.
– А ты, детка, думать умеешь? – дама вцепляется в меня холодным взглядом.
– Детка вообще талантлив.
– Хм... – дама швыряет на мой стол увесистую папку, – добьешь по мелочи, а потом спляшешь, чего зря таланту пропадать.
И я погружаюсь в работу: мелкую, нудную, но... гору осилит идущий.
***
Через неделю я вполне сносно освоил «подводные течения», царившие в нашем «аквариуме». Фракций было две. Одна из старичков, возглавляемая Богомолом, вторая – «свободные художники», считающие себя творческой элитой. Было еще несколько группок, которые периодически присоединялись то к одной, то к другой фракции. Например, погрязшая в выяснении личных отношений голубая братия, отпор которым мне приходилось давать ежеминутно. Или фронт мамаш, которые осуждали всех и вся и, гордо переваливаясь с ноги на ноги, неторопливо несли свои тушки вдоль столов. И единственный человек, который был способен не только объединить этих «разнокалиберных» людей, но и заставить их слаженно работать, был Марк. Его обожали. Столько граней у этого, казалось бы, простого чувства я еще не встречал нигде. Обожали раболепно «свободные художники», обожали как надежду на будущее «старички», обожали мамаши, тайно млея от его бьющей фонтаном самцовости, и представители голубой фауны как главный приз. Это обожание градуировалось от абсолютного поклонения до почти ненависти. Он был главным объектом слухов и сплетен. Ему приписывались всевозможные романы, каждый его жест и взгляд тут же разбирался и промывался с фанатизмом золотоискателей. Я медленно охуевал от такой одержимости человеком. Но... сам жадно ждал утреней планерки. И невольно впитывал идущую от него шквальную энергетику, и где-то глубоко на генетическом уровне мне хотелось признать его вожаком. Это бесило. Неимоверно. Но стоило ему появиться на несколько минут в нашем «аквариуме», и я не мог отлепить свой взгляд от его фигуры. Мои пальцы моментально деревенели, стоило ему оказаться поблизости, а лоток на рабочем столе был под завязку забит набросками его лица. Я, пытаясь разобраться в нем, разбив образ на паззлы, выводил их на бумаге. То критично изогнутую дугу брови, то жесткую линию подбородка, то линию шеи. Но чаще это был четко очерченный правильной формы рот, нижняя губа чуть-чуть более пухлая. И на моих рисунках эти почти идеальные губы то криво усмехались, то были упрямо сжаты в линию, то эротично приоткрыты. Мне впервые хотелось стать похожим на кого-то. Это странное чувство и раздражало, и заставляло тянуться к нему одновременно.
***
Я возвращаюсь после обеда, жаркий день медленно выпаривает остатки влаги из организма и заставляет максимально увеличить вентилируемую площадь тела. Поэтому я расстегиваю рубашку на груди и закатываю рукава. К черту дресс-код! Сдохнуть можно. Зайдя в лифт, прислоняюсь вспотевшим лбом к холодной поверхности и закрываю глаза. Дверь кто-то придерживает и, почувствовав тот горьковатый аромат, я вздрагиваю. Мне бы отлепиться и поздороваться со своим начальником. Но я не могу. Какой-то ступор сковывает все мое тело. Я всей спиной чувствую скользящий по мне взгляд. Наконец, с силой преодолевая напавший столбняк, разворачиваюсь и не могу продохнуть. Ступор резко прогрессирует, охватив не только тело, но и мозг. Поздоровайся! – кричит оставшееся сознание. Но я, нервно облизнув губы, молча смотрю в упор на него. Да не пялься ты так! – в отчаянии воет оно. Но сил отвести глаза от этих губ, от тонкой линии носа, от этих чайных очей нет. Напряженная тишина в лифте становится почти осязаемой. Мужчина, сузив глаза, прожигает меня взглядом, чуть побелевшие напряженные крылья носа выдают его недовольство. Лифт останавливается, и он, бросив напоследок острый взгляд, скрывается в своем кабинете. Я отмораживаюсь. Поздравляю тебя, идиот! Ты только что, кажется, зазанозил шефу. Хочется рвануть следом и попытаться объяснить. Но что я могу объяснить? Что у меня временный паралич в его присутствии? Мой внутренний дракон убивается о зеркальную стену лифта.
***
Последствия ждать себя не заставили. Теперь на каждой планерке он тонко и очень изящно втыкал в меня острющие шпильки, постепенно опуская мою самооценку на уровень плинтуса и вгоняя ее поглубже. Все остальные даже перестали меня шпынять, чтобы хоть как-то уравновесить тот поток внимания, которым шеф одаривал мою скромную персону. Я же молча мысленно рыл ему могилу, она уже была размером с Гранд-Каньон. Но держался, пиная диваны в курилках, ломая карандаши тоннами, швыряя степлеры и дыроколы, молчал, понимая, что уйди сейчас, гордо хлопнув дверью, – просто профукаю свою практику и тупо потеряю год учебы.
Но у каждой чаши есть кромка. И в один прекрасный день, склонившись над столом и запечатлевая в очередной раз капризную линию его рта, я вдруг ловлю краем сознания царящую вокруг необыкновенную тишину. Поднимаю голову и застываю. Марк, стоя надо мной, держит в руках папку с последними моими дополнениями. Я понимаю, что сейчас получу очередную дозу унижения, и мои кулаки нервно сжимаются. Но он, швырнув ее перед собой, коротко бросает:
– Поправь немного.
И выгребает всю бумагу из лотков, стоящих на моем столе. Я чувствую, как мои скулы полыхнули пожаром. Мой внутренний дракон, жалобно заскулив, ищет ближайшее бомбоубежище. И зажмурившись я ожидаю потока насмешек – в том, что он узнает эти губы, сомнений нет. А я... Я этого не выдержу. Одно дело шпынять меня за работу... Но это... личное. Он же внимательно, почти скрупулезно изучает рисунки.