Намылив тонкие пальцы куском ароматного мыла, она тщательно умылась. Ворчливая Люси еще утром вымыла ей волосы, чтобы «они не пахли лошадьми», и теперь Сэйбл улыбалась, вспоминая, что Люси всегда была недовольна молодой хозяйкой за то, что она так много времени проводит в конюшне.
«Иногда мне кажется, что я предпочла бы вообще водить компанию с папиными лошадьми, а не со скучными людьми, которые здесь живут!» – бормотала Сэйбл, беря полотенце и растираясь им. По правде говоря, ей нравились знакомые ее родителей, и она сама подружилась кое с кем, но Дерек Хэверти и ему подобные раздражали ее с самого первого дня. Сэйбл впервые вывезли в свет в начале прошлой осени, и с той поры у нее не было ни минуты покоя. Отец предупреждал ее до приезда в Лондон, что за ней начнут назойливо ухаживать, но она даже не представляла себе, что при каждом ее появлении в обществе она будет в центре внимания толпы воздыхателей.
«Они набрасываются на меня, как стая голодных волков!» – говорила она себе, отложив полотенце и надевая кружевное белье, приготовленное для нее Люси. Она натягивала чулок на шелковистую кожу ноги, когда вошедшая камеристка нетерпеливо бросила взгляд на бронзовые часы, которые размеренно тикали на резной мраморной каминной полочке.
– Позвольте мне помочь вам одеться, – предложила Люси, довольная тем, что Сэйбл не задержалась с купанием, как можно было ожидать.
Сэйбл терпеливо подчинилась, и докучливая Люси с азартом принялась манипулировать ворохом нижних юбок с кринолинами, укладывая их в хитром порядке на обручах. Расправив колыхающиеся парчовые юбки платья и застегнув бесчисленные крошечные перламутровые пуговки на спине девушки, Люси наконец, отступив на шаг, критическим взглядом оценила свою работу.
– Остается привести в порядок ваши волосы, миледи, – одобрительно прокудахтала она, – и тогда можете быть уверены, что все мужчины окажутся у ваших ног.
Сэйбл иронически усмехнулась:
– Ну уж нет, спасибо! По мне уж лучше быть менее привлекательной! Тогда мне, возможно, удалось бы хоть на время избавиться от льстивых ухажеров.
– Да оденьтесь вы хоть в лохмотья, все равно завоюете все сердца, миледи! – заявила Люси.
И она была права. Даже без драгоценностей и украшений, с блестящими, отливающими медью, беспорядочно разметавшимися локонами, обрамлявшими ее личико, Сэйбл была ошеломляюще красива, приковывая к себе взгляды какой-то необычайно естественной красотой. Белое парчовое платье, обнажавшее ее изящные плечи, давало возможность полюбоваться гладкостью шелковистой кожи и грациозностью шеи.
Оборки бордоских кружев, украшавших вырез платья, оставляли обнаженной ложбинку между ее полными грудями настолько, насколько это допускали правила хорошего топа. Корсаж с крошечными жемчужными блестками конусом переходил в узкую талию, а из-под юбок выглядывали копчики маленьких атласных туфелек.
Не обращая внимания на отсутствие энтузиазма у своей хозяйки, Люси неспешно занялась прической Сэйбл, и когда закончила ее, то явно осталась довольна результатом. Убрав тяжелую массу блестящих локонов с овального лица красавицы, она закрепила их дорогими перламутровыми гребнями, подаренными девушке графиней год назад – к ее семнадцатилетию. Крошечные бриллианты мерцали в уборе девушки, и когда Сэйбл послушно повернулась, чтобы Люси могла окинуть ее придирчивым взглядом, то показалось, что ее волосы вспыхнули россыпью драгоценных камней.
Наконец Люси вплела в прическу девушки букетик подснежников и белую шелковую ленту. Эффект оказался просто ошеломляющим. Раскрыв украшенный перламутром веер с ручкой из слоновой кости, она вложила его в руку Сэйбл и одобрительно закивала головой.
– Теперь хоть на аудиенцию к ее величеству. – И Люси вздохнула, подумав, что леди Сэйбл уже не та очаровательная маленькая девочка, которую еще недавно так хотелось подержать на руках. На нее смотрела прекрасная женщина, с оформившейся грудью и чудесными, искрящимися жаждой жизни глазами; эта женщина, правда, еще не изведала страсть, которую в ней предстоит пробудить какому-то счастливцу. Но наступит день, думала Люси, – и он уже недалек, – когда леди Сэйбл Сен-Жермен навсегда переступит порог девичества и познает наконец любовное томление, которое может утолить только достойный ее мужчина.
– Дай только Бог, чтобы такое счастье не выпало этому сосунку Дереку Хэверти! – брезгливо пробормотала Люси.
– Что? – с невинным видом переспросила Сэйбл. Сообразив, что она высказала свою мысль вслух, камеристка всплеснула пухлыми руками и смущенно улыбнулась.
– Должно быть, в своем обожании моей девочки я впадаю в старческий маразм.
– Ну что вы, Люси! – поддразнила ее Сэйбл, с любовью глядя на камеристку. – Вы еще так молоды, что вполне могли бы подумать о том, чтобы снова выйти замуж! Не вам говорить о старости!
– Ладно, ладно, позвольте-ка мне надеть на вас эти драгоценности! – поспешно сказала Люси, доставая из туалетного столика, стоявшего в углу, аккуратную шкатулку синего бархата. – Его милость так любит, когда члены семьи надевают фамильные драгоценности Сен-Жерменов!
– Не уклоняйтесь от ответа, Люси, – поддела ее Сэйбл, и на ее нежных щеках появились обворожительные ямочки. – Вы пообещали и Рису, и Джимсу, что, как только мы вернемся домой, сообщите им, за кого из них согласитесь выйти замуж. – Рыжеватая бровь коварной красавицы взлетела вверх. – Кого же из них вы предпочтете? Дюжего конюха или чувствительного, снедаемого любовью мясника?
Как Люси ни старалась скрыть смущение, зарумянившиеся щеки выдали ее. В свои сорок два года она уже более десяти лет была вдовой и давно оставила надежду вновь выйти замуж. И кто мог подумать, что двое влюбленных мужчин едва ли не одновременно сделают ей предложение и у нее появится шанс выбирать?
– Ну, леди Сэйбл, я еще не решила, – смутилась она, – и никто не узнает о моем решении раньше самого жениха!
– Молодец, Люси! – послышался из-за двери веселый нежный голос. – Я знаю, какой настырной бывает Сэйбл, но вы не должны разрешать ей выпытывать ваши секреты раньше времени!
Рэйвен Сен-Жермен, графиня Монтеррей, улыбаясь, вошла в комнату, шелестя юбками. В платье из тафты бордового цвета она выглядела поразительно красивой. Затяжная болезнь сделала ее кожу еще более нежной, а лицо приняло отрешенное выражение. У нее были блестящие темные волосы, подобные редкому черному гагату; убранные назад, они не закрывали лица такой же прелестной овальной формы, как и у ее дочери. Лишь поразительный золотистый цвет глаз Рэйвен отличал ее красоту от красоты Сэйбл. Мать всегда восторгалась тем, что дочь унаследовала изумрудные глаза и медно-золотистые волосы своего отца.
При рождении волосики Сэйбл были черными, как вороново крыло, но годы, проведенные девушкой на ярком корнуолльском солнце, сделали их светлее, и наконец они навсегда приняли золотисто-огненный оттенок. Глядя на дочь и любуясь, как и Люси Уолтерс, редкой красотой созревающей женщины, Рэйвен ощущала всепоглощающую нежность к своему ребенку.
– Ты готова, Сэйбл? – спросила она с мягкой улыбкой. – Отец уже ждет нас внизу.
– Возьми-ка это, милая, – сказала Люси, укутывая плечи девушки шалью из теплой овечьей шерсти. – На улице холодно, и одной накидки будет недостаточно.
Сэйбл с благодарностью приняла шаль, взяла мать под руку, и они вышли в коридор. Хотя родители девушки были достаточно высокими, Сэйбл не унаследовала их роста – она была миниатюрной и изящной. На первый взгляд она казалась хрупкой и слабой, но внешность ее была обманчива.
Когда две красавицы – мать и дочь – рядом спускались по спиральной лестнице, трудно было сказать, кто из них краше, женственнее и грациознее…
У ожидавшего их в холле – нарядном помещении с золотистыми обоями – Чарльза Сен-Жермена губы сами сложились в улыбку при виде приближающихся жены и дочери. Как и всегда, его взгляд сразу же остановился на Рэйвен, и сердце графа обдало жаркой волной. Хотя не прошло и часа с тех пор, как он сам помогал ей одеваться, причем эта процедура неоднократно прерывалась страстными любовными утехами, он не мог налюбоваться ею в прелестном платье, подчеркивавшем ее девически тонкую фигурку. Лебяжью шею жены украшал бриллиантовый кулон в виде слезы, подаренный им почти восемнадцать лет назад, когда родилась Сэйбл, – в знак его горячей любви и напоминания о тех невзгодах, которые им пришлось пережить до того, как их жизнь вошла в спокойное русло.