Ленобия смотрела на меринов. Они смотрели на нее. Она пожала плечами и сказала:
— Да, кажется, он хочет, чтобы ему почесали живот, — она улыбнулась, наклоняясь вниз.
— Я бы этого не делал.
Ленобия отдернула руку и замерла. Сердце колотилось, она чувствовала себя в ловушке и виновной, пока человек не вышел из тени. Узнав Мартина, мулата, всего за несколько дней до этого, показавшего им каюты, Ленобия выдохнула с небольшим облегчением и попыталась выглядеть менее виноватой и более леди.
— Кажется, она хочет, чтобы ей почесали живот, — сказала Ленобия.
— Ему, — исправил Мартин с усмешкой. — Одиссей использует на вас свою любимую уловку, мадмуазель.
Он вытянул длинный кусок сена из одного из близлежащих тюков люцерны и пощекотал им пухлый живот кота. Одиссей немедленно закрылся от сена, захватил его и полностью искусал прежде, чем исчезнуть среди груза.
— Это его игра. Он выглядит безвредным, заманивает вас, а потом атакует.
— Он это в самом деле?
Мартин пожал широкими плечами:
— Я думаю, нет, просто озорничает. Но что я могу знать, я не сведущий джентльмен или знатная дама.
Ленобия почти рефлекторно ответила «Я тоже!». К счастью, Мартин продолжил:
— Мадмуазель, это место не для леди. Вы можете испачкать одежду и испортить прическу.
Она думала, что хотя Мартин говорил уважительно, соответствующим образом, было что-то в его взгляде и тоне покровительственное и пренебрежительное. И это раздражало ее. Не потому, что она должна была быть выше своего класса. Ленобию задевало это, потому что она не была одной из тех богатых, избалованных, снобистских мадмуазелей, принижающих других и ничего не знающих о тяжелой работе. Она не была Сесиль де Марсон Ла Тур д’Аверне.
Ленобия прищурилась на него:
— Я люблю лошадей. — Чтобы акцентировать свою точку зрения, она отступила к двум серым и погладила их толстые шеи. — Я так же люблю кошек, даже озорных. И я не против, если это испачкает мою одежду и испортит прическу.
Ленобия увидела удивление в его выразительных зеленых глазах, но прежде, чем он смог ответить, сверху донеслись мужские голоса.
— Я должна вернуться. Я не могу попасться… — Ленобия остановила себя прежде, чем ляпнуть «епископу», вместо этого наспех закончив: — …блуждающей по кораблю. Я должна быть в своей каюте. Мне не очень хорошо.
— Я помню, — сказал Мартин. — Вы выглядели больной, как только взошли на борт. Но сейчас вы так не выглядите, хотя сегодня штормовое море.
— Прогулка заставила меня почувствовать себя лучше, но Сестра Мария Магдалина не считает это таковым.
На самом деле добрая Сестра не делала на этом акцента. Ей не пришлось. Всем девушкам казалось содержательным сидеть и вышивать или сплетничать, или играть на одном из двух драгоценных клавесинах, перевозимых вместе с ними. Никто из них не проявлял никакого интереса к изучению корабля.
— Сестра — сильная женщина. Я думаю, даже Командор немного боится ее, — сказал он.
— Я знаю, я знаю, но, хорошо, я просто… мне нравится осматривать остальное судно, — Ленобия пыталась подобрать нужные слова, которые не выдавали бы слишком многого.
Мартин кивнул:
— Другие мадмуазели редко покидают свои каюты. Некоторые из нас думают, что они не могут оставить свои шкатулки, — он сказал фразу на французском, а затем на английском, зловеще повторяя слова ее матери в тот день, когда она покинула поместье. Он склонил голову, изучая ее и с излишней сосредоточенностью потирая подбородок. — Вы не выглядите, как девушка, думающая только о своих шкатулках.
— Точно! Это то, что я пытаюсь сказать вам. Я не похожа на других девушек.
Мужские голоса были все ближе и ближе, Ленобия погладила каждого серого на прощание, а затем, проглотив страх, повернулась к молодому человеку.
— Пожалуйста, Мартин, вы покажите мне, как вернуться, не проходя через это, — она показала на подобную лестнице лестничную клетку по которой спустилась, — и не пересекая всю палубу?
— Да, — сказал он, лишь немного заколебавшись.
— И вы обещаете никому не говорить, что я была здесь? Пожалуйста?
— Да, — повторился он. — Пойдемте.
Мартин быстро провел ее, срезая путь через горы груза и низ судна, пока они не оказались возле более широкого и доступного прохода.
— Там, — объяснил Мартин. — Продолжайте идти вверх. Он приведет вас к коридору возле вашей каюты.
— Он ведет мимо кают экипажа тоже, не так ли?
— Да. Если вы увидите людей, то поднимете подбородок таким образом. — Мартин задрал подбородок. — Потом вы одарите их взглядом, которым наградили меня, когда говорили о том, что вам нравятся лошади и озорные кошки. Они не будут вас беспокоить.
— Спасибо, Мартин. Спасибо вам большое, — сказала Ленобия.
— Вы знаете, почему я вам помогаю?
Вопрос Мартина заставил ее оглянуться.
— Я полагаю потому, что вы человек с добрым сердцем.
Мартин покачал головой:
— Нет, потому что вы были достаточно храбры попросить меня об этом.
Сорвавшееся хихиканье, которое Ленобия не успела сдержать, было полу истеричным.
— Храброй? Нет, я боюсь всего!
Он улыбнулся:
— Кроме лошадей и кошек.
Она вернула улыбку, чувствуя, как загорелись щеки, а в животе запорхала дрожь, потому что его улыбка сделала его еще более красивым.
— Да, — Ленобия попыталась сделать вид, что не задыхается. — Кроме лошадей и кошек. Спасибо еще раз, Мартин.
Она была почти в дверях, когда он добавил:
— Я кормлю лошадей. Каждое утро, сразу после рассвета.
Щеки разгорелись еще больше, Ленобия оглянулась на него:
— Может быть, я увижу вас снова.
Его зеленые глаза сверкнули, и он отсалютовал воображаемой шляпой.
— Может быть, дорогая, может быть.
Глава 4
Следующие четыре недели Ленобия пребывала в странном состоянии, где-то между мирами тревоги, отчаянья и радости. Время играло с ней. Часы, что она сидела в своей каюте, ожидая сначала сумерек, затем ночи, а затем предрассветных сумерек, казалось, тянулись вечность. Но как только корабль засыпал, и она могла ходить в пределах своей добровольной тюрьмы, последующие время проносились мимо, заставляя ее затаить дыхание и тосковать еще больше.
Она бродила по судну, впитывая свободу вместе с соленым воздухом, наблюдала, как из-за водянистого горизонта прорывается солнце, а затем ускользала вниз, к той радости, которая ждала ее ниже палубы.
На некоторое время она убедила себя, что это серые — делают ее счастливой настолько, что хотелось мчаться в грузовой отсек, и печалиться, когда время пролетало слишком быстро; судно просыпалось, и она должна была возвращаться в свои каюты.
Это не могло иметь никакого отношения к широким плечам Мартина, или к его улыбке, или к блеску его оливкового цвета глаз, или тем, как он дразнил ее, вызывая смех.
— Серые не едят тот хлеб, который вы им принесли. Никто не будет есть эту дрянь, — сказал он, посмеиваясь, в первое утро, когда она пришла.
Она нахмурилась:
— Они должны есть его, потому что он соленый. Лошади любят соленое.
Она разломила твердый ломоть хлеба, оставляя по куску в каждой руке, и предложила его меринам. Они понюхали, а затем с удивительной, для таких крупных животных, бережностью, взяли хлеб и удивленно начали жевать его, покачивая головами, что рассмешило Ленобию и Мартина.
— Вы были правы, дорогая, — сказал Мартин. — Откуда леди, вроде вас, знают, что любят есть лошади?
— У моего отца было много лошадей. Я говорила вам, что люблю их. Я много времени проводила в конюшнях, — уклончиво ответила Ленобия.
— А ваш отец, он не был против, что его дочь ошивается в конюшнях?
— Мой отец не обращал внимания на то, где я нахожусь, — сказала она, думая, что по крайне мере, хотя бы это было правдой. — А что насчет вас? Где вы узнали, как обращаться с лошадьми? — сменила Ленобия тему.
— Плантация Рилье, недалеко от Нового Орлеана.