Полковник вышел. Генерал по укоренившейся привычке сложил разбросанные по столу фотографии в папку, с ненужной старательностью завязал тесемки и спрятал папку в сейф. Потом встал, подошел к окну и, потянув за шнур, раздвинул тяжелые портьеры, которые разошлись с негромким шорохом, скользя по невидимому стальному пруту.
За широким, отмытым до полной прозрачности окном шумела вечерняя Москва. В наливающемся густой синью небе вспыхивали разноцветные огни реклам; со стены дома напротив на генерала смотрел загорелый белозубый красавец в ковбойской шляпе, с пачкой «Мальборо» в руке. Генерал на миг представил себе, как выглядел бы этот франт, окажись он вместе с группой Донцова в той злосчастной машине. Небось не улыбался бы, чертов сын… Наверное, все те, кто суетился в данный момент внизу, на освещенной яркими ртутными лампами площади, и те, кто проносился мимо в дорогих авто, чувствовали бы себя немного иначе, если бы оттуда, со стены, на них смотрело не изображение рекламного ковбоя, а одна из тех фотографий, что лежали сейчас на верхней полке сейфа, надежно скрытые от всего мира толстой стальной дверцей с секретным кодовым замком. Наверное, даже те, кто затеял эту дикую, варварскую бойню, запели бы по-другому, если бы на тех фотографиях были изображены их сыновья или хотя бы племянники.
Георгий Альбертович недовольно дернул щекой, прогоняя ненужные мысли. Не пристало генералу рассуждать с позиций обывателя; а если такие рассуждения все чаще и чаще сами по себе лезут в голову, значит, настало самое время уходить в отставку — подальше от вопросов государственной безопасности, поближе к бревенчатому домику на зеленом пологом берегу Оки и к дощатым мосткам, с которых так хорошо удить на зорьке плотву и красноперку… И пропади они все пропадом — все, сколько их есть по обе стороны баррикад!
Генерал вернулся к столу, тяжело опустился в глубокое кожаное кресло, закурил сигарету и покосился на сейф, но доставать оттуда папку с фотографиями не стал. Он и так помнил каждый снимок во всех подробностях — стоило закрыть глаза, и фотографии сами собой возникали перед мысленным взором, куда более живые и яркие, чем на самом деле. Вот, к примеру, рука с вытатуированной на предплечье стрелкой и звездочкой. Такие татуировки были у всех членов группы Донцова, хоть такие вещи и запрещались Уставом. На войне всяческие условности наподобие соблюдения формы одежды и субординации отлетают с людей, как шелуха, оставляя голую суть. Суть Донцова и его людей не вызывала сомнений: это были профессиональные убийцы высочайшего класса; это были матерые волки, прирученные и натасканные для охоты на других волков. По этой причине, а также в силу некоторых других, не имевших прямого отношения к делу обстоятельств генерал не испытывал к Донцову теплых чувств: для него майор был просто инструментом, потеря которого вызывала не печаль и, уж конечно, не горе, а всего лишь сильное раздражение.
А еще эта потеря вызывала в душе генерала чувство, подозрительно похожее не облегчение. Да, Донцов был хорошим инструментом, безотказным и точным, однако всякий раз, прибегая к его услугам, генерал испытывал легкое опасение, словно забивал гвозди осколочной гранатой. Именно те качества, которые делали Донцова практически незаменимым в определенного рода делах, рано или поздно неизбежно послужили бы причиной возникновения больших проблем. Иметь под рукой натасканного для охоты на себе подобных волка хорошо в дремучем лесу; если же ты держишь дикого зверя в городской квартире и водишь его гулять на собачью площадку, неприятностей не миновать. Поэтому, несмотря на провал тщательно разработанной операции, несмотря на то, что где-то здесь, в этом здании, возможно, затаился предатель, сливавший секретную информацию бандитам самозваного президента Дудаева, генерал испытывал-таки облегчение оттого, что Донцов погиб.
В конце концов, если на минутку допустить, что на свете есть Бог, ничего другого просто нельзя было ожидать. Слишком часто Донцов словом и делом бросал Ему вызов, слишком много за ним числилось смертных грехов, приумножение которых майор полагал делом своей жизни. Он был убийца, но этим далеко не все сказано: Донцов получал от своей работы удовольствие, и чем грязнее была эта работа, тем ярче разгорался в его серых глазах безумный огонек.
Да и способ, которым кто-то разделался с майором и его группой, здорово смахивал на проявление гнева Божьего: с небес опустился указующий перст, и те, кого он коснулся, мгновенно умерли в ослепительной вспышке яростного пламени. Пожалуй, бородатый бандит, который с именем Аллаха на устах одним движением указательного пальца превратил Донцова в кусок обугленного мяса, впервые в жизни действительно выполнял волю небес. Ведь все религии согласны в одном: Бог един, только люди зовут Его по-разному…
Генерал потушил в пепельнице коротенький окурок и сейчас же закурил очередную сигарету. В голову снова пришла соблазнительная мысль об отставке. Да, если генерал ФСБ начинает размышлять на подобные темы, да еще в самый разгар рабочего дня, когда у него дел по горло, в самый раз подумать об уходе на пенсию. Видно, и впрямь подоспело время отойти от дел и подумать о душе…
Сняв трубку внутреннего телефона, генерал приказал принести в кабинет чаю, а потом откинулся на спинку кресла, прогнал посторонние мысли и принялся сосредоточенно продумывать план новой операции, делая какие-то понятные ему одному пометки на листке старомодного перекидного календаря, сообщавшем, что на дворе стоит май тысяча девятьсот девяносто первого года.
* * *
Почти в ту самую минуту, когда генерал ФСБ Никольский привычным усилием воли прогнал посторонние мысли о Боге, дьяволе и том месте, которое занимал покойный майор спецназа Донцов, на глухом таежном полустанке, расположенном на подступах к Салаирскому кряжу, остановился запыленный пассажирский состав.
Стоянка была недолгой. Не прошло и минуты, как локомотив издал сиплый свисток, поезд тяжело вздрогнул, залязгал буферами и медленно тронулся с места, оставив на скрипучем дощатом перроне единственного высадившегося здесь пассажира.
Вскоре пыльная зеленая змея поезда затерялась в синеватой дымке, что окутывала поросшие вечнозеленым хвойным лесом пологие холмы предгорья, и на перроне стало тихо. Убегая вдаль, весело сверкали на весеннем солнце стальные рельсы, от разогретого щебня железнодорожной насыпи пахло соляркой и мазутом. Легкий ветерок, забавляясь, катал по пустой платформе парочку случайных окурков, играл отставшим уголком укрепленного на стене станционной постройки плаката «Их разыскивает милиция».
Приезжий заметил, что слово «разыскивает» написано через «о», и его обветренные губы тронула едва заметная улыбка: чем дальше забирался он в глубь знакомых до боли, ставших едва ли не родными мест, тем заметнее отступала цивилизация, отваливаясь кусками, как окалина, и оставаясь позади — там, в городах и на крупных железнодорожных узлах. С каждой новой сотней пройденных километров этот процесс ускорялся, становясь все заметнее, и приезжего это вполне устраивало: он и цивилизация весьма скверно уживались друг с другом.
Станция называлась Ручей, о чем свидетельствовала сверкающая свежей, недавно нанесенной краской вывеска на фронтоне дощатой хибары, тщетно пытавшейся сойти за железнодорожный вокзал. В окне справа от служебного входа была открыта форточка, и ветер доносил оттуда вкусный запах стряпни. Какая-то лесная пичуга — коричневато-зеленая, почти цвета хаки — уселась на конек крыши, но тут же, испугавшись чего-то, вспорхнула и стремительно, как пуля, унеслась прочь. Приезжий проследил взглядом за ее ныряющим полетом, полной грудью вдохнул чистый, как утренняя роса, напоенный хвойным ароматом воздух и, подняв с земли, небрежно забросил на правое плечо полупустой армейский рюкзак с широкими стегаными лямками.
Его громоздкая, плечистая фигура в потрепанном полевом камуфляже, из-под которого виднелся старенький свитер с растянутым горлом, и заметно стоптанных армейских ботинках привлекла внимание дежурного милиционера, который скучал на скамейке в тени станционного здания, коротая время в компании лохматой дворняги. Сержант нехотя поднялся и неторопливо двинулся наперерез приезжему, который, ловко закурив на ходу, шагал вдоль перрона к скрипучей деревянной лесенке, украшенной облезлой фанерной стрелкой с издевательской надписью «Выход в город». Таких лесенок было две; они располагались по обе стороны станционного здания и вели мимо него на пыльную привокзальную площадь, где в тени закрытого на ржавый амбарный замок продовольственного магазина стоял одинокий рейсовый автобус, имевший такой вид, словно стоит тут уже лет сто и намерен стоять дальше — ныне, и присно, и во веки веков, аминь.