Кого ты ждешь? Чего ты ждешь? Тебе что, нужна выставка в Третьяковке, Русском, Пушкинском? Что тебе вообще нужно? Ты за один сегодняшний вечер сможешь заработать столько, что этих денег хватит на то, чтобы выставляться на Крымском валу в течение пяти лет!
— Не ори на меня! Как ты не понимаешь, что мне трудно расставаться со своими работами. Мне тяжело.
— Неужели надо обязательно голодать, чтобы решиться на такое? Ты мыслишь не теми категориями. Продавать свои картины — это нормально. Даю тебе пять минут.
— Откуда у тебя такая уверенность, что твой коллекционер непременно у меня что-нибудь купит?
— Он видел твои работы.
— Не правда.
— Я сфотографировал их тогда. Это я сюда поднимался по лестнице. И решетку на окнах два месяца назад снял тоже я. Она в моем гараже. Можешь убить меня. Но интуиция и опыт говорят мне, что ты должна жить иначе. Ты каждую зиму ездишь на чужие дачи, чтобы писать пейзажи, словно у тебя не может быть своей дачи… Ты просто не знаешь себе цену. Очнись, тряхни своей головой, приди в себя, вспомни, что ты женщина… Брось своего адвоката, он по сравнению с тобой ничто… Те деньги, которые он тебе дает, ты можешь заработать за пять минут… Ева, я обещаю тебе, что, если ты сейчас откажешься, ноги моей больше здесь не будет. Решай.
Стало очень тихо. Ева слышала тяжелое дыхание Гриши, он весь взмок, доказывая не правильность ее образа жизни, и вряд ли сейчас он думает о своих процентах. Она давно знает Гришу: многое он делает для души. Вот и сейчас он пришел только ради нее. Трезвый.
— Посмотри, у меня лицо не в краске? — Она придвинулась к нему и поцеловала его в щеку. Необычайная легкость охватила ее, когда она представила вдруг, как резко может измениться ее жизнь. Обманчивый ветер перемен коснулся ее лица. — Ладно, зови своего коллекционера, — выдохнула она. — В конце-то концов мне надо освобождать мастерскую.
Столько уже накопилось, а я все пишу…
* * *
Коллекционера звали Майкл Роберте. Он ни слова не знал по-русски. Они разговаривали с помощью Гриши. Едва этот худенький светловолосый американец вошел в мастерскую, как Ева сразу же поняла — он знает, что ищет. Выбор был сделан, он остановился напротив полотна «Желтые цветы», написанного в сюрреалистическом стиле.
Гриша вывел Еву на кухню.
— Я не поняла: он что, берет всего одну картину? Ты же говорил обо всех? Ты разыграл меня? Ради нескольких долларов ты мучил меня здесь полчаса!
— Спокойно, птичка. Я сделал тебе такую рекламу, что твои «Желтые цветы» уйдут сейчас за пять тысяч баксов. Тебя устраивает цена?
Она широко раскрыла глаза: пять тысяч долларов!
— Устраивает. Десять процентов — тебе…
— Никаких процентов. Он платит шесть тысяч, тебе пять, мне одну. И решетка на окна за мной. А ты в течение недели уезжаешь отсюда, идет? Куда хочешь, пользуйся моментом… — Гриша волновался, пот горошинами катился по его круглому полному лицу.
Они ушли, забрав картину. Ева почувствовала, что чего-то лишилась, ей было даже немного больно, но на кухонном столе лежали пять тысяч долларов.
Раздался звонок. Она взяла трубку.
— Ева? — услышала она знакомый голос с акцентом. — Я хочу вас видеть. Это Бернар, вы меня узнали?
— Узнала.
— Я звонил вам, вас не было дома?
— Да. Вы где?
— Скажите «да», и я закажу здесь, в Париже, для вас билет. Вам надо будет только забрать его в аэропорту. Я хочу, чтобы вы приехали ко мне в гости. Запишите мой телефон: 40-74-03-54. Почему вы молчите? Что у вас с телефоном?
— Я слышу вас, Бернар. Я записываю…
— Вы приедете?
— Приеду.
— Запишите адрес…
И тут их разъединили. Ева от волнения не знала, куда себя деть. В квартире было тихо, но ей постоянно мерещились голоса, ей казалось, что мастерская наполнена людьми, собирающимися скупить все ее картины. Она вошла в мастерскую и посмотрела на то место на стене, где еще недавно висела картина «Желтые цветы». Теперь там было пусто. Ева писала ее осенью, на даче Драницына. Тогда шли дожди, рано темнело. Она жила у него больше недели, много работала. Они с Левой долгое время спали в разных комнатах, переговаривались перед сном, но в конце концов он не выдержал… Это был осенний роман, красивый, непродолжительный, плодотворный: той осенью Ева написала более двадцати натюрмортов и несколько вещей формального плана. Прав Гриша: жизнь продолжается, не могли же эти «цветы» висеть здесь до конца ее дней? Нет, конечно.
Она почувствовала голод. Вспомнила о том, что в холодильнике пусто, и позвонила Грише.
— Как ты думаешь, Гришенька, я правильно поступила? — спросила она.
— Нет слов, — ответил Рубин, он был уже пьян и еле ворочал языком. А она хотела пригласить его в ресторан.
Но появился Вадим. Увидев Еву в черном вечернем платье с открытой спиной, он пришел в восхищение. Блестящие волосы красиво уложены на затылке, в ушах — длинные, до плеч, агатовые серьги.
— Я хочу в ресторан, в тот, где нам подавали улиток и петуха в вине. Я хочу есть, я умираю от голода.
Это был скорее бар, чем ресторан, под скромным названием «Bistro Francais». Ева заказала теплый зеленый салат с козьим сыром, дюжину улиток в чесночном соусе, блинчики «Сюзетт» и суфле «Гран-Марнье». Вадим заедал французскую настойку петухом в вине. Это был праздник живота, праздник жизни. Только вот Ева выглядела несколько рассеянной. Она смотрела куда-то мимо Вадима и о чем-то думала.
— Мы встречаемся с тобой уже больше года, — проговорил Вадим, стараясь не смотреть на Еву и кроша булку в тарелку с соусом. — Ты знаешь, что я люблю тебя. Я многое прощаю тебе, но ты продолжаешь встречаться с другими мужчинами. Этот Рубин, зачем он тебе нужен? А Драницын? Скажи, ведь это из-за него ты поехала в Подвал? Ты же сказала мне, что между вами все кончено.
Ева подняла на него глаза.
— Ты сошел с ума, Вадим! Мы пришли с тобой в ресторан, чтобы отдохнуть, а ты несешь здесь бог знает что… Какой Драницын, какой Рубин, о чем ты? Я живу так, как мне хочется.
Я предупреждала тебя в самом начале, что не потерплю насилия. Или ты считаешь, что я должна сидеть дома, работать, а все свободное время проводить с тобой? Тебе уже недостаточно, что я провожу с тобой ночи? Мне это скучно.
Прав был Гриша, тысячу раз прав: она не так живет. Она ушла в себя, а Вадим лишь усугубляет это одиночество. Зачем так болезненно любить? Почему бы ему не радоваться своей любви? Он сидел перед ней, опустив голову, обиженный взгляд его был теперь обращен на растерзанного, пропитанного вином петуха.
Вадим в постели, словно стакан молока на ночь: регулярный и полезный. С Левой было намного веселее. Лева был непредсказуем.
Вадим положил руку на ее ладонь.
Жест был настолько естественным и непроизвольным, что в душе Евы что-то перевернулось. Она наклонилась к нему и заглянула в его глаза. Какая печаль, какая невыразимая грусть сквозили в его взгляде! Как же он боялся потерять ее!
— Я люблю тебя, Ева. Я не могу без тебя.
Я знаю, что ты решила бросить меня. Я это чувствую. И этот звонок ночью…
Ева почувствовала себя предательницей. Она провела с ним ночь, она позволяла ему любить себя, а сама в это время вынашивала, как незаконное дитя, мысль о скором отъезде в Париж.
А ведь он ничего не знает о Бернаре, о ее тягостном ожидании следующего звонка, когда он назовет ей день отъезда и время… Как же она может быть такой жестокой? И когда она стала такой?
— Едем к тебе, — неожиданно сказала она и поднялась из-за стола. — Немедленно. Я хочу тебя, Вадим. — Она схватила его за руку и, не помня себя от желания обнять его, почти выбежала из бара.
Мокрый асфальт блестел черным глянцем, в нем отражался голубой и желтый свет фонарей. В такси Вадим крепко обнял ее за плечи и прижимал к себе с такой силой, что, казалось, боялся, будто она сбежит. Свободной рукой он обнажил ее колено, и теперь, в темном салоне машины, оно белело и выглядело страшно непристойно. Ева легко коснулась рукой чуть ниже живота Вадима. Как же странно устроен человек!