На коленях Эльконто ерзал чей-то внучок, к Баалу (видимо, не удержалась в нахлынувшей ностальгии) привалилась плечом порозовевшая Васильевна, Рен держал в руках стопку с настойкой и, расчувствовавшись, покачивал в такт песни головой, а Чейзер показывал одному из любопытных дедов военный нож, который, насколько я помнила, всегда носил в голенище сапога. Остальные пытались подпевать, видимо, песня по чьей-то просьбе шла по второму кругу.
Боже мой, даже угрюмый Канн, и тот старался вторить...
Так-так-так!
Удался, однако, вечерок-то!
Людмила – полная тетка лет сорока, что жила по соседству с бабушкой – заметив меня, наклонилась и прошептала:
- Тебя по-большому пронесло, небось? Чего-то долго не было. Давай принесу отвар из укропа, для желудка как раз.
Я стерла в лица удивление, сдержала расползающуюся по лицу улыбку и покачала головой.
- Спасибо. Мне уже лучше.
Та понимающе кивнула и перевела взгляд на сидящих за столом парней.
- Вот иностранцы, а ты поглянь какие хорошие, а? И водку пьют, и поют… Вот бы прижились!
- Да уж, - крякнула я и подмигнула сидящему у самой стены Халку. Тот захрустел соленым огурцом и подмигнул в ответ.
*****
«Иностранцы» жителям деревни полюбились.
И потому мы покинули Полысаевку не рано утром, как планировали накануне, а только к шести вечера.
Сама я проснулась около полудня в доме той самой соседки Людмилы, потому как начала клевать носом прямо за столом, пока веселье находилось в самом разгаре. Где спали остальные, для меня осталось загадкой, но ко времени моего пробуждения они уже успели починить покосившийся забор Ильичны, закрепить отошедшие и рассохшиеся ставни бабы Вари и ей же перетянуть бельевые веревки во дворе. Узнав о «Тимуре и его команде» к Варваре поспешили и другие, начали просить помощи с сараем, с сенями, с печью и еще Бог знает с чем…
Только и видно было знакомые силуэты парней, шагающие по покрытой лужами дороге от одного дома к другому. Вот так завезло!
Я хихикала. Сами подвязались…
Деревенские бабы восторгались: при гостях ни один худой алкоголик не показывал носа наружу, мужики, затянув пояса, ходили вокруг петухами, все вдруг сделались деловыми, дружными и веселыми.
К трем часам сели обедать, а позже тот самый дед, что вчера вечером рассматривал нож Чейзера, неожиданно пригласил всех смотреть его боевые награды, да слушать фронтовые рассказы. Дед старый, почти слепой, как отказать…
Шуршали старые альбомы, смотрели с выцветших страниц лица, некогда имевшие место в судьбе старика, были извлечены из шкафа пыльные шкатулки с медалями – ветеран по имени Савельич, покашливая и изредка прерываясь на раскурку самокрутки, рассказывал о войне. Смачно рассказывал, грустно и с юмором; сквозили в его словах взгляды ушедших друзей, слышались их давно переставшие звучать голоса, гремели над окопами тени беззвучно рвущихся бомб.
Ребята слушали молча; Эльконто, поджав губы, смотрел в окно.
Савельич был до слез рад слушателям: хоть кому-то поведать, как оно было, рассказать о тех днях, поделиться мыслями, эмоциями, воспоминаниями. Бабки сочувственно качали головой, мол, да надо бы оно гостям? Но нет-нет сквозила в их глазах и благодарность: «Спасибо, что не обделили его, убогого, вниманием. С кем ему еще говорить? Мы по сто раз это все уже слышали…»
Под конец дед достал из шкафа старый нож. Подошел к Чейзеру – почему такой выбор? Непонятно.
- Ты возьми, сынок, на память от меня. Видно, умеешь обращаться с оружием, а сейчас мало таких умельцев. Пусть у тебя от деда сохранится. А то помру, внуков нет, жалко, если потеряется или пропадет – я с ним всю войну прошел. Как и ты, за голенищем хранил.
Аллертон принял подарок.
Старик не заметил, но заметила я: руки Мака едва заметно дрожали, а в глазах застыла далекая тоскливая боль вкупе с признательностью.
Халк в доме курить не стал – вышел на улицу. Я незаметно выскользнула за ним.
Опершись о заднюю стену избы, мы смотрели на присыпанную снегом комковатую землю огорода, на кусты с болтающимися на стволах, оставшимися с прошлого года, подвязочными лентами, на склон, что за огородом плавно уходил в неглубокий овражек, чтобы через метров триста превратится в пологий, покрытый лесом холм.
Ярко светило солнце; с крыши капало.
На душе вроде и хорошо, и привольно, но немного грустно. Будто камешек сверху лег.
Халк выпустил изо рта очередной клуб дыма и произнес:
- Старые они. Почти все старые.
- Да, я говорила, это деревня, здесь молодых мало.
- Я не об этом. – Он помолчал. – Непривычно видеть сразу столько стариков.
- А-а-а, ты про время. – Я покачала головой и тоже какое-то время стояла без слов. – Да, многих из них через несколько лет не станет. Здесь жизнь короткая.
Возле подошв, перелетев через лужу, в которую постепенно превращались свисающие с крыши сосульки, проскакал воробей, остановился у самых ног, посмотрел снизу вверх, мол, нет у вас еды? А не дождавшись, полетел к забору и уселся на теплую подсохшую доску.
- Это, наверное, и хорошо, Ди. Время идет, это мотивирует. Когда они знают, что каждому отмерян ограниченный отрезок, стараются сделать все, что могут до того, как…
- И да, и нет, Халк. Согласна, с осознанием конечности жизнь и время приобретает ценность, но в суматохе, в заботах, в собственных мыслях об этом быстро забывается. Если бы мы каждый день помнили, тогда была бы и мотивация. Но мы – люди. Мы не помним.
- А у нас этой мотивации нет. Жизнь не ограничена временем.
- Поэтому и существуют Уровни. Чтобы сохранялось ощущение движения вперед, чтобы оставался смысл.
Сенсор отряда задумчиво покачал головой. Просто покачал – не споря и не соглашаясь, по-философски. Долго курил молча, смотрел на лес за овражком.
По-видимому, деревня на всех произвела впечатление.
Провожали нас всем кахалом.
Куда же вы пешком до станции? А, может, поднять Михалыча - загрузим вас в грузовик, в кузов все поместятся, да отвезем до города? Ну, хоть до электрички? Нет? Все-таки сами?
Мы отбивались, как могли, не объяснять же, что нам бы только до поворота, чтобы с глаз скрыться, а там мы и «сами с усами».
Вот от чего отбиться не удалось, так это от банок с вареньем, соленьями и маринадами. Как же, все свое: помидорчики, огурчики. Помнится, вчера все съели в охотку. И настоечки с собой обязательно, да-да, тут всего пара бутылочек. Ну, не пара, а на каждого по одной, так оно и правильно… Вы же нам вона сколько надарили!
Вокруг бегал Карат, крутил пушистым хвостом и радостно повизгивал, чувствовал суматоху.
Сбоку, опершись на палку, стоял Савельич, причмокивал сухими губами и время от времени пытался незаметно промакивать глаза рукавом. Васильевна тоже плакала; кто-то спрашивал, когда мы приедем в следующий раз.
Ребята тушевались, держали в руках сетки с соленьями и не знали, что сказать. Я то и дело ловила на себе вопросительные и смущенные взгляды. Что ответить? Да если бы я знала, что ответить…
Попрощавшись, мы развернулись и зашагали по дороге. Перед глазами почему-то стояло лицо Савельича и вспоминались теплые руки двоюродной бабушки, трясущие мои ладони: «Диночка, ты только приезжай проведывать, ладно? Хоть иногда… приезжай».
Я приеду, бабушка, обещаю.
Блин, что ж так тяжко-то?...
Наше молчание прервалось только тогда, когда приблизился поворот и кромка леса. Ко мне повернулся сосредоточенный и хмурый Рен.
- Спасибо.
Я, не сбавляя ходу, бросила на него короткий взгляд.
- За что?
- За то, что привела нас сюда. И за то, что, пока мы пили, купила им подарки.
Я улыбнулась мягко, чуть грустно.
Подаркам радовались так, как я себе и представить не могла. Разворачивали и пересматривали гобелены, изучали вышивку, хвалились друг перед другом доставшимися рисунками. Полотенца разворачивали, с удовольствием прижимали к лицу, нюхали и снова аккуратно складывали, пытались утрамбовать обратно в хрусткие полиэтиленовые пакеты. Ведь даже пользоваться не будут, так и оставят на приданое какой-нибудь Нинке…