Вот на этом семилетнем рубеже меня и потянуло в места моей первой молодости, где когда-то я получил младший чин офицера артиллерии, а месяц спустя – первое легкое ранение на излете случайной чеченской пули.
Я приехал в станицу Новомытнинскую в полдень. Был тот самый прозрачный осенний день, когда воздух словно пахнет расколотым арбузом, а легкий ветер приносит дымный запах далеких горных аулов и степных кочевий. Было время сбора винограда, и я попал в уже засветло опустевшую станицу.
Присев на старую потрескавшуюся колоду во дворе когда-то хорошо знакомой мне хаты, я все искал в себе отголоски тех, первых впечатлений от Кавказа, но чувствовал только дорожную усталость. Хотелось поговорить с кем-нибудь, но единственная оставшаяся и доме старуха, древняя, как эта рассохшаяся колода, была в хате, а я, хорошо зная старообрядческие традиции казаков, курил на улице. Старуху я узнал, а она меня, кажется, нет.
– Что, бабушка, – спросил я ее, когда она шла через двор с порожним туеском в высохших, черных от солнца и старости руках, – урожай-то нынче хороший?
– Что ж, не хуже тамошнего, прошлогоднего, – ответила, шамкая, старуха. – Грех жаловаться. Господь дает… Все по милости Божьей…
– А ведь я вас узнал, – уже громче заговорил я, чтобы не повторять то же самое. – Вы бабушка Хуторная. Сын ваш – Акимка Хуторной. Жив он?
– Жив, спасибо вам, – ответила старуха. – Слава Богу!
– А вы меня помните?
Старуха подслеповато посмотрела на меня, собрав морщины к бесцветным, слезящимся глазам. Мне показалось, что она не смотрит, а прислушивается, и я решил переспросить.
– Вы меня…
– Нет, батюшка, не припомню, – неожиданно перебила меня старуха.
– Как же, бабушка? Семь лет назад в станице останавливались солдаты, помните? В тот год еще генерал Курослепов проезжал вашей станицей… А я в хате у Буренниковых останавливался. Может; припомните?
Старуха смотрела на меня, вытирая краем платка слезящиеся глаза. Я вспоминал еще какие-то приметы того времени, назвал ей множество событий. Все без толку! Я плюнул и замолчал. Старуха все стояла, смотрела на меня, будто чего-то еще ждала.
– Ладно, – сказал я, почему-то раздражаясь на нее, – ступай, бабка! Ступай!
Видимо, я сбил ее с толку. Позабыв, куда шла, она потопталась еще и побрела назад в хату. Навстречу ей растворилась дверь, и во двор выбежала девочка лет шести-семи с тряпичной куклой в руках. Увидев на дворе незнакомца, она остановилась в удивлении, широко раскрыв глаза и спрятав руки за спину.
Я хорошо разглядел се. Была она темно-русая, хотя казацкие дети, вырастая, часто становятся совершенно черными. Глаза у нее были несколько удлиненные, что делало их выразительными и по-птичьи пугливыми. Одета она была скорее на чеченский, чем на казачий манер.
– Здравствуйте, красавица-турчанка! – сказал я ей как можно приветливее.
Мой голос слегка напугал ее, она повернулась, было, к дому, но передумала.
– Я – не турчанка, – сказала она неожиданно бойким голоском. – Я – Асютка Хуторная.
– Что же ты в шароварах, как турчанка? – поддразнил я ее, но она пропустила мой вопрос мимо ушей.
– Мамука – на винограднике, а папаня на кордон подался, – открыла она мне все домашние секреты.
– А кто же твоя мамука? – спросил я.
– Мамука моя – Анфиса, а я – Асютка.
– А может, Ашутка? – спросил я, припоминая знакомое имя.
– Говорят тебе, Асютка. А это дочка моя…
Она достала руки из-за спины и показала мне тряпичную куклу, перетянутую нитками. Кукла была хороша необычайно. Вместо перетянутых пучков соломы или тряпок, чем играет местная детвора, я увидел настоящую куклу с личиком, маленькими ручками, платком и рубашкой.