Я покачал головой.
- Дождя не будет, но температура упадет до пяти-шести градусов. А ночью лужи покроются коркой льда.
- Занятно, - доктор улыбнулся и, вооружившись хромированным молоточком, предложил:
- Встаньте-ка на секундочку.
Мы отошли от поцарапанного, видавшего виды стола, и я мысленно зевнул.
- Тэк-с... Ну, и какой же у нас нынче день, милейший?
- При чем здесь это? - я раздражено засопел. - Забывчивостью я не страдаю. И год могу назвать, и месяц, если понадобится.
- Что ж, тогда приступим. Глаза налево, вверх, сюда!.. Согните руки...
Когда глупости с проверкой рефлексов прекратились, я решился наконец объяснить то, за чем и пришел.
- Вы понимаете... Я боюсь. Все время боюсь.
- Чего же, голубчик?
Я поморщился. Было в этом "голубчике" и вообще в интонациях доктора что-то снисходительно-сострадательное. Так обращались когда-то к лакеям и кучерам. Во всяком случае - судя по фильмам. Впрочем, за этим самым снисхождением я, возможно, сюда и явился. За состраданием и снисхождением.
- Видите ли, меня пугают совершеннейшие пустяки. Из-за них я просто не могу спать.
- Рассказывайте, рассказывайте! - доктор присел за стол, уютно скрестил на груди руки. - Так что конкретно вас пугает?
- Да что угодно! Грубые голоса прохожих, лай собак, ночные шорохи. Понимаете, когда десятиклашек одевают в хэбэ и дают в руки автоматы, то сразу на верное столетие приближается всеобщее оледенение. Странная вещь, дезертиры не убивают, а патриоты как раз наоборот... А иногда меня начинает пугать вообще все. Такое ощущение, будто мое присутствие здесь ошибка. Я не приспособлен для этой атмосферы, этой гравитации. Это как кактус, который время от времени цветет. Только опять же наоборот. Вы меня понимаете?
- В некотором смысле, - доктор снова поднялся и с самым задумчивым видом зашарил пальцами у меня на горле. Не пугайтесь - вовсе не для того, чтобы задушить, - он что-то там выискивал.
- Тэк-с... Базедовой болезни, кажется, не наблюдается.
- При чем здесь базедова болезнь? Я вам говорю о другом!
- Разумеется, голубчик, разумеется. Тут все говорят о другом. Но это им только так кажется. На самом деле все людские разговоры об одном и том же. Психастения, навязчивые фобии, вечная неуверенность в собственном "я". Это нормально.
- Нормально?
- Если вы в состоянии контролировать себя, значит, нормально.
- Но дело в том, что я боюсь именно потому, что знаю о завтрашнем холоде. Я угадываю причинно-следственную связь!
- Какая-то, голубчик, ерундистика. Сначала была погода, затем страх, а теперь вы приплетаете сюда причинно-следственную связь?
- Все правильно, - заверил я его. - Потому что наше "сегодня" теснейшим образом увязывается с днем еще не наступившим.
Доктор раздражено крякнул.
- Это что же? Мы кузнецы, и дух наш молод?
- Не совсем, но...
- Минуточку! Я так понимаю, что сегодняшний дождь вы пытаетесь увязать с завтрашними заморозками?
- Да нет же. Дождь оттого, что вчера на рынке я видел безобразную драку. А сегодня две женщины в троллейбусе сказали мне гадости. Одной не понравился мой зонт, вторая, передавая абонемент, не сказала ни "спасибо", ни "пожалуйста".
- И вы реагируете на такие мелочи?
- Если бы только я! Но ведь и природа!..
- Что природа?
- Тоже реагирует.
- Мда... - врач вернулся за стол. - Говорите вы в общем-то нормально, а вот мысли... Впрочем, мысли у нас у всех малость того, - он остро взглянул мне в лицо. Точно уколол глазами-буравчиками.
- Послушайте! А может, вы верующий?
- Смотря во что.
Доктора такой ответ не устраивал, и он громко фыркнул.
- Но в церковь-то вы, конечно, заглядываете?
- Нет, не заглядываю. Хотя пару раз бывал. Слушал, как поют.
Доктор покачал головой. Я думал, он скажет: "Мда... Ох, уж мне эти печорины с онегиными! Рыцари гипертрофированных чувств... Шагу не ступишь без того, чтобы не угодить на какого-нибудь нытика!" И я бы тогда откликнулся: "Да, я нытик, но вы врач и должны помогать нытикам. Потому что все больные - нытики, и это факт, от которого никуда не деться. Здоровым некогда ныть, они живут, чтобы радоваться, а не пугаться." И возможно, доктор взглянул бы на меня с интересом или во всяком случае без отвращения. И задал бы пару задушевных вопросов, на которые я ответил бы столь же задушевно. И мы разошлись бы добрыми друзьями. Но он промолчал. И только еще раз фыркнул, подтверждая свое нежелание стать моим другом. По всей видимости, я начинал его серьезно раздражать. Аллопатия всегда презирала гомеопатию. Мне захотелось ударить его кулаком. Ударить и тут же спрятаться в шкаф, что стоял у стены. Мысли и желания были моими, деваться от них было некуда. Презирая себя за подобные позывы, я на секунду зажмурился.
Доктор тем временем сгорбился за столом и что-то быстро строчил на бланке. Подавшись немного вперед, я разглядел, что под рукой у него рецепт. Действовало загадочное правило. Пациенту ничего не объясняли и пациента профессионально отфутболивали. Желание спрятаться в шкаф исчезло, зато ударить кого-нибудь захотелось прямо-таки до слез.
Разумеется, мне выписывали бром и димедрол. С сеансом психолечения было покончено. Ни он, ни я более не вымолвили ни слова. Должно быть, внутренне мы успели рассориться и разойтись - два совершенно чуждых друг другу существа.
Уже на пороге, прикрывая за собой дверь, я что-то буркнул прощаясь. Доктор пробурчал аналогичное в ответ. Вполне возможно, что я пробурчал "идиот". Что пробурчал в ответ доктор, знал только он сам.
Урна стояла у крыльца - пыльная и заплеванная, скособоченная от множества ударов, десятки раз крашенная - прямо поверх отпечатков и плевков. Мимоходом пожалев ее, я сунул руку в карман. Неразборчивая писанина доктора птичкой спланировала в неблагородную компанию окурков, яблочных огрызков и скомканных фантиков. За спиной мелодично напевал женский радиоголос. Разумеется, про "оу-оу".
На психиатра я не обижался. За свою жизнь мне удалось повидать порядка сотни стоматологов, десятка три кардиологов и около тысячи терапевтов. По-настоящему лечить из них умели только единицы. Остальные измеряли температуру, выписывали анальгин с аспирином, со знанием дела толковали о горчичниках и банках, засыпали клиента с ног до головы мусорной латынью, а в критический момент бочком-бочком отходили в сторону.