Тем временем Кот разделился надвое, и вторая его половина пошла навстречу первой, а, когда они снова соединились, на месте этого соединения вырос высокий мраморный гриб: как круглая столешница на ножке в кафе самообслуживания. Гольц был теперь одновременно и столом, и этим мраморным грибом. Он еще раз обозрел себя самого в виде этих двух предметов, потом место, где его две части стояли. Это была комната в старом деревянном доме, с двумя двустворчатыми дверями: напротив окон-и в торце, напротив светивших за пианино окон веранды. В межоконном проеме стояло большое черное старинное зеркало, слева от него - старый большой радиоприемник и телевизор, напротив зеркала, у противоположной стены - кресло, на стенах висели картины. Когда Гольц закончил обзор, очнулся и снова обратил внимание на себя, он уже не стоял так прочно, как раньше, на плоской горизонтальной поверхности, ибо имел в этом те недостатки, какие свойственны одушевленным предметам: он снова стал человеком. Это заставило его испугаться и задрожать, как бы от слабости, он показался вдруг себе таким беззащитным и маленьким, таким беспомощным и слабым...
Потом вдруг внутри него самого произошло какое-то движение. Как будто с каким-то хлопающе-хлюпающим звуком из него выдавилась вторая половина, но ее - эту половину - он еще не видел: и не знал, в какой из двух половин оказался он сам. Тогда он безотчетно посмотрел в зеркало. Там стоял не Гольц. Тот, в зеркале, был плотный, небольшого роста, лысоватый, с полувыпученными глазами, мужичок, под взглядом которого Гольц машинально съежился. Профессор посмотрел на свои руки, на плечи и убедился, что тут - он, а в зеркале - не он. Теперь ты - Валентин Францевич Кибрич, представился тот, что в зеркале, и жестом руки пригласил в Зазеркалье. Профессор шагнул - и слился с Кибричем, в то же время ощущая и свою идентичность.
С обратной стороны зеркала была та же комната, только в ней было все наоборот: за окном был не день, а ночь, вместо стола была дырка в полу, вместо радиоприемника и телевизора пустые ящики, а на месте пианино стояла голая баба...
На глазах Гольца Кибрич превратился в маленького ребенка, пространство, как ковер, смоталось, сложилось - и стало несколькими десятками полуразвалившихся деревенских хибар, которые все вместе занимали пространство, не большее, чем прежняя комната.
2
"Дай рожу, - пролепетал Кибрич к кому-то потустороннему, невидимому. "Тьфу, - плюнул ребенок прямо в рожу тому, кто стоял "за кадром". Сочная оплеуха раздалась в темноте, и Гольц пошатнулся от ее силы. "Хадземце сюды, - Кибрич был уже взростлее, он, розовощекий ребенок, опять призывая кого-то невидимого, подошел к огромной, на весь горизонт, обнаженной даме, грудастой и заплывшей жиром, груди которой свисали в вышине, как две большие бело-красные горы. Снова призывая кого-то, ребенок окунул в ее пышное лоно свою большелобую бычью головку. Лоно сделало напряженное "ы.. ", как пьяница после хорошей попойки, - и обрыгало Кибрича. Тот, вырастающий прямо на глазах, с идиотской, уже отроческой, ухмылкой на облеванных губах, поспешил пройтись по деревне, похваляясь блевотиной и показывая всем свою голову, украшенную кусками чего-то невыразимого и отвратительного.
Пронеслись какие-то нерезкие пестрые полосы - и вот уже Кибрич на тощем коне, неловко подпрыгавающий на хребте, мчится куда-то вниз - и, одновременно, вверх. Под копытами животного трещат и уходят ящики со станками, с пробирками, бюсты ученых и математиков, масляные глазки деканов и профессоров, получающих взятки. Прозрачные трусики девочек из общежития, кривые губы секретарш-проституток, похмелье в углу измазанного экскрементами и загаженного неприличными надписями институтского туалета: единственные статисты этой сцены.
Гольц зажмурился, когда в зале зажегся свет. Все аплодировали, вокруг была публика, цветы, новые костюмы. "Почетный диплом нового полуневежды вручается Кибричу Валентину Францевичу, - раздалось над ухом. И снова кто-то щелкнул выключателем, и все растворилось в тумане.
В этой бесформенной не-темноте-не-свете, в этой залепливающей глаза массе пространство сфокусировалось на темном пятне, на неком сгустке, который постепенно приобрел резкие очертания, превратился в чернильно-бесформенную, шероховатую полужабу-полузмею с десятками маленьких и страшно-зеленых человеческих лиц на ее спине, открывающих свои зубастые зловонные рты. Гольц внутренне съежился и приготовился к бою, но Кибрич в сладострастном порыве бросился к этой страшной гусенице, обнял ее - и был моментально съеден десятками маленьких зловонных ртов. Потом полугусеница стала наливаться чем-то красным и сине-фиолетовым, разбухла, лопнула, и лохмотья ее внешнего покрова расползлись, открывая нового Кибрича, измазанного слизью и ставшего похожим на жабу. Он тяжело дышал своим окровавленным ртом и смотрел прямо перед собой красными лупоглазыми линзами.
Прямо перед ним, там, где он стоял, возник из пустоты массивный стол с письменным прибором, с двумя телефонами и переговорным устройством, с отделаными деревом стенами и с красной ковровой дорожкой, ведущей к столу, возникло кресло и неизменный портрет лысого человека в рамке.
Все это стояло на огромном трупе некогда убитого теми, кто потом возложил его тело на постамент славы, гиганта, а вокруг суетился бессмысленно вращавший огромное деревянное колесо с кабинетом Кибрича, впряженный в общие оглобли и скованный общей цепью, народ.
3
"Ваше списочное высочество, - громко доложил мягко вытолкнутый снизу и влачащий за собой уже не толстую цепь, а тонкую цепочку, человечек, - звонил пятый в списке, просил сходить за него в баньку, потеребить за него его мохнатку". Кибрич страшно искривился, привстал - н человечка как выплюнуло. Следующим был тип, похожий на вечного примерного школьника по фамилии Косточкин. Глаза Кибрича не видели далеко, и он хватал все то, что попадется под руку. Поэтому человеческий материал, из которого Кибрич смастерил себе панцирь, состоял из выродков его собственной деревни, из соучеников и сокурстников, из родни и соратников по оргиям. Косточкин был из того же материала. "Третий по списку, доложил Косточкин уже потише, - сказал, что любит зимой прогуливаться в летнем саду. Кибрич приподнялся, так, что, как под статуей, под ним заскрежетала вся пирамида, кашлянул - у двоих внизу слетели головы с плеч, - промычал: "Оранжерею на сто миллионов, - и никаких гвоздей!"
Потом Валентин Францевич руками повернул свою голову на 180