В гнетущей бездеятельности проходили недели мрачной осени. Мы все стояли, чего-то ожидая. Офицеры не вылезали из клуба. Там дым коромыслом. Я не ходил, чтобы не встретиться с Улагаем: говорили, что его полк тоже в Сарнах. Лучше бы в, бой, чем это прозябание, тем более что враг стоит на русской земле.
2
В конце ноября нас подняли в поход. Пошли на Мо-зырь. Там постояли шесть дней. Снова приказ, и по знакомой дороге весь кавалерийский корпус направился к Могилеву, где мы уже были в начале осени.
Расположились, окружив город с трех сторон. «Дикая дивизия» из кавказских горцев, которая входила в наш корпус, оказалась в пригородах. С фронта туда прибыл батальон георгиевских кавалеров.
Декабрь прошел спокойно, на рождество проводились парады и молебны; мы надрывали горло в криках «ур-ра!». Потом сказывали, что в столице произошла смена министров в правительстве, а в феврале гвардейцы шептали, будто царь приехал к войскам.
И вот семнадцатый год. Тишина взорвалась.
В последний день февраля российский император специальным поездом хотел возвратиться в столицу. Но царский состав не добрался до Петрограда. Рабочие железных дорог закрыли проезд между станциями Дно и Бологое. Остался один путь — на Псков. Туда и прибыл его эшелон. Говорили, что в тот же день из Петрограда к царю приехали военный министр Гучков и член Временного комитета Думы Шульгин. Они предложили Николаю Второму немедленно отречься от престола. Ночью третьего марта царь подписал акт об отречении в пользу брата Михаила, а тот сразу же отказался от престола «на волю русского народа»…
Вскорости войскам прочитали короткое извещение о создании Временного правительства. Газеты появились с крупными заголовками. Запомнилась одна фраза: «Государственная власть вернулась к своему первоисточнику. Россия стала народоправством».
Все казачьи части, выстроившись в огромное каре, повторили слова новой присяги: «Клянусь честью офицера (солдата и гражданина) и обещаюсь перед богом и своей совестью быть верным и неизменно преданным Российскому государству, как своему отечеству».
Присяга присягой, а чувство неудовлетворения не исчезало. Правда, в глубине души затеплилась надежда на скорый конец войны. Так опостылела!
Журналы, газеты, речи наезжавших господ из Думы, новых министров были полны словами «свобода», «братство», «война до победного конца». Все чаще стали вспоминать великое прошлое Руси, времена Минина и Пожарского, а заодно и о займе «Свободы». «Власть на местах и поведение граждан, — как писали газеты, — регулируется врожденным чувством права, политического чутья и тактом».
В середине марта всем нам было уже не до митингов.
Немцы прорвали фронт у Стохода, как раз там, откуда мы недавно ушли. Они быстро двинулись в глубь России.
Вдруг оживились все фронты. Генерал Корнилов на юго-западе со своими полками неожиданно разрушил оборону врага и двинулся на Львов. Немцы южнее этого прорыва в свою очередь ринулись к Днестру. Раненые из тех мест рассказывали о случаях оставления окопов нашими солдатами даже там, где боев не было. Нас в огонь не бросали, видимо, придерживали для других целей. А немцы тем временем перешли Западную Двину, взяли Ригу и двинулись к Петрограду. Тогда «дикая дивизия» и некоторые другие части кавалерийского корпуса тоже пошли к столице. Но не против немцев, а на защиту генерала Корнилова, который хотел стать военным диктатором России. Временное правительство поспешило объявить его мятежным генералом. Корнилов был арестован. «Дикая дивизия» так и не дошла до столицы. Ее разагитировали большевики.
Наш полк только раз ударил по немцам, сдвинул их с позиций. В этом последнем бою моя сотня потеряла двадцать два человека, среди них лучшего егеря охоты Никиту Щербакова. Удержаться нам не. удалось. Соседи-пехотинцы, закинув винтовки за спину, стали покидать окопы.
В конце октября 1917 года в полк прискакали три незнакомых казака, и от них мы впервые услышали, что власть в Петрограде перешла в руки Советов.
Слова «Декрет о мире», «Декрет о земле», «Совет Народных Комиссаров», «Владимир Ильич Ленин» зазвучали в речах, со страниц листовок и газет, напечатанных на грубой, серой бумаге. Войска гудели, как потревоженный улей. Все это и радовало, и пугало. Стихийно возникали собрания, переизбирали командиров. Наша сотня на своем собрании постановила оставить командиром меня.
И тут я вспомнил Сашу Кухаревича, своего студенческого друга, большевика, который перед войной жил у меня на кордоне вместе со своей женой Катей. Где они сегодня? Какова их судьба? Живы ли? И если живы, то они, конечно, отстаивают Советы.
Кавалерийская дивизия, куда входил наш полк, после боев с немцами отошла к Минску. Здесь мы узнали, что Корнилов и другие генералы, намеревавшиеся создать в России военную диктатуру, бежали из тюрьмы. Офицеры-корниловцы, ранее изгнанные из дивизии, появились вновь. Что-то назревало.
Возле Минска мы пробыли недолго. Однажды прозвучал сигнал «сбор», полк выстроился, и вернувшийся к нам старый полковник объявил, что «в интересах отечества» дивизия получила приказ готовиться в дорогу. Куда? Митинговать не дозволили.
Ранним утром мы подошли к небольшой станции. Там стояли три эшелона, поодаль кое-как были свалены тюки сена, мешки с зерном, продовольствие. Грузились молча, спешно. Алексей Телеусов недоуменно и даже с опаской смотрел по сторонам, задумчиво теребил бородку. Василий Кожевников, как всегда, работал без оглядки: заводил в вагоны коней, грузил фураж, таскал воду.
К полудню первый эшелон был готов в дорогу. Штаб полка поместился в обычном вагоне рядом с нашим. На крыше его установили два станковых пулемета.
Тронулись тихо, без гудков, без предупреждения. Редкие местные жители да ребятишки наблюдали за нами издалека.
Выглянуло солнце. Засверкал снег. Поезд пошел полным ходом. Мы натопили печь и приоткрыли дверь, чтобы проветрить крепкий конский дух. Телеусов посмотрел на солнце, на мелькавшие поля, на перелески и вдруг сказал:
— Хлопцы, а ведь нас на восток везут. По приметам вижу. Значит, дальше от фронта. Куда же это?
На одной из недолгих стоянок я подошел к знакомому штабному офицеру, спросил, куда мы едем.
— На место, определенное штабом.
— Куда «на место», если не секрет?
— Куда удастся. В общем, на Дон. Нам известно, что красные недавно захватывали Новочеркасск. Какие-такие красные?… Я сам не понимаю. Их удалось выбить, но не разбить. Если эшелоны не задержат в пути, пойдем в Ростов.
Где-то около станции Елец, миновав с ходу Брянск и Орел, эшелоны остановились. Объявили готовность номер один. Прошел слух, что рабочие на железной дороге отказались пропустить казаков дальше. Полковник пригрозил разнести городишко. Там уже была Советская власть. Казаки построились, изготовились, но ничего не случилось.
Через два часа порядок на дороге восстановился, эшелоны тронулись дальше, но теперь уже не на восток, а через Касторную прямо на юг. И опять мы стояли у приоткрытой двери, неотрывно смотрели на уходящие назад холмистые поля срединной России, слушали за спиной фырканье коней и стук подков.
Еще раз остановка случилась уже на подступах к Донбассу. Здесь мы услышали далекую пушечную пальбу. Кто воюет? С кем? Снова ехали, один раз даже назад, чтобы с какой-то станции повернуть, кажется, на Миллерово. И наконец остановились у безвестного разъезда. Послышалась команда «Выходи!», и мы поняли, что прибыли на место.
Загремели сходни, застучали топоры. Я спрыгнул, огляделся. Степь лежала вокруг ровная, со снежными косяками в понижениях. Было довольно тепло, но неуютно. На разъезде распоряжались щеголеватые донские офицеры. В степи маячили их разъезды. По железной дороге подходили еще два эшелона нашего полка.
Перейдя на другую сторону пути, я увидел вдали темнеющее крутобережье, а выше берега многокупольный, сказочной красоты собор с сияющими крестами.
— Что за город, братец? — спросил у проходившего молодого донца.