Олег Верещагин
Наш возраст такой переходный -
Не страшен любой переход!
Из подросткового туристического фольклора.
Благодарю Пашку Зубкова,
ученика 8-го класса Кобяковской ООШ
Кирсановского района Тамбовской области,
который взял на себя тошнотворный и неподъёмный для меня труд
— перепечатать эту повесть на компьютере заново.
Кстати!
Все претензии за ошибки и оЧЕПЯтки, которые вам встретятся — к нему…
ИЮНЬ 1612 ГОДА
НА РУСИ — СМУТНОЕ ВРЕМЯ
Глухой лесной дорогой, больше похожей на плохо наезженную тропу, над которой смыкались черно-зелёным пологом ветви дубов, двигалась затянутая холстиной подвода, запряжённая одной лошадью.
Слева и справа от подводы, сзади и впереди, ехали, внимательно осматриваясь по сторонам, с дюжину стрельцов в зелёных кафтанах и в шапках с меховым околышем. Глухо постукивали по влажной конские копыта, озирались стрельцы, держа руки на рукоятях сабель и ложах пищалей. Ещё один сидел на передке подводы — у него пищаль лежала на коленях, два пистоля с замысловатым узором на длинных стволах — по бокам. Не переговаривались стрельцы, и от того то особо мрачным, призрачным почти казался маленький обоз среди весело звенящими птичьими голосами летнего леса.
Беда на Руси. Враг на Руси, а путь-то ещё далёкий — когда доберешься до Рязани, до её надёжных стен, из приворонинских диких лесов, где медведей больше, чем людей, а какие люди и есть… — те лихие… От шишей-свистунов стрельцы отобьются. Но гуляют по русским землям ватаги пана Лисовского, оставляя за собой след похуже былого татарского — сожжённые деревни, разграбленные церкви, убитых, помученных женщин с детишками… Вот почему выбрал сотник глухую дорогу, вот почему хмурился он, и залегла в последние дни между его бровей глубокая морщинка… И креститься сотник, качаясь в седле, вглядываясь внимательно в чащу — креститься, не за себя боясь, за груз, что прячется под холстиной на плотно подогнанной, не скрипучей стланине из досок…
Глухим топотом грянуло спереди, из-за лесного поворота. Вырвались из древесной стены двое стрельцов, пригнувшись к конским гривам, осадили коней. Седобородый воин крикнул, не таясь уже, вытянув руку обратно:
— Лисовички, сотник! Много боле нашего! Сюда наметом валят, близко уже!
Залязгала сталь, туго защелкали взводимые курки. Помертвел лицом сотник и нагнулся с седла к испуганно глядевшему с низу вверх стрельцу на облучке, сказал негромко в молодое совсем безусое лицо:
— Уводи подводу, Кузька. В лес уводи, а мы уж… — не договорил, он потянул из ножен хищно изогнутую саблю.
Замотал головой молодой стрелец, прохрипел враз высохшим горлом:
— С вами я дядька Никифор…
— Уводи подводу! — рыкнул сотник так, что мигом разобрал поводья парень и начал разворачивать лошадь, не глядя на расступившихся стрельцов. А сотник строго добавил ему в спину: — На тебе теперь все, Кузька! Сохрани — то кровь и слезы людские….
Встали стрельцы поперек тропы. Изготовились.
Не успела скрыться в лесу подвода, как резануло спереди диким, гикающим визгом, жутким, чужим боевым кличем:
— Вива-а-а-ат!
И вскипел лес. Кинулись на дорогу десятки ярких всадников в высоких шапках, широких плащах-разлетайках с жесткими воротами, разноцветных одеждах, желтых сапогах, вооруженные с головы до ног, размахивающие над головой саблями-корабелями так, что и клинков не видно — сплошное сияние…
Не дрогнули стрельцы. И в упор ахнули во врага дымным, кучным залпом дробового свинца-сечки. Покатились седел передние грабежники, но была то капля в море. Задние вихрем промчались над павшими товарищами и ударили на стрельцов своей силой. Закипела на дороге схватка — с конским храпом, людскими свирепыми выкриками, лязгом польской и русской стали…
Отчаянно рубились стрельцы. Да только много больше оказалось лисовичков. И вот уж один сотник Никифор стоит, прижался спиной к дубу, отмахивается саблей от
наседающих врагов… Не одного, не двоих — как бы не полдюжины свалил он наземь. Раздались лисовички, нацелились из пистолей, навели длинные стволы…. Плюнул сотник, да саблю поудобней перехватил, чтоб с оружием пасть, не выронив его после смерти…
— Этот мой. Разойдись.
Вроде как по-русски прозвучали эти слова, обращенные к лисовичкам (понимали они русский язык, похож он на польский), и к стрельцу. Но была в них какая-то чужая правильность, прилязгивание слышалось, будто сталкивались два клинка. Расступились лисовички, и увидел сотник идущего на него человека, на ляха-поляка вовсе не похожего. Был он с ног до головы в коже негнущейся, черной, вытертой — и перчатки до локтей, и сапоги по самые бедра, и грудь, и плечи, лишь белел вокруг шеи белый воротник-кружево. С непокрытой головы до плеч падали седые волосы, торчали под клювастым носом тонкие усы — в стороны до ушей, что два шила — топорщилась клином вперед острая узкая бородка. Бугристый шрам рассекал правую щёку, в морщинах терялся аж на лбу…. Пяти шагов не дойдя до стрельца и слова не говоря, пружинисто присел седой на длинных расставленных ногах и ловко выкинув вперед в худой, жилистой руке длинную тяжелую шпагу…
И лязгнула, высекая бронзовые искры, русская сабельная сталь о золингеновский германский клинок! Затанцевали среди мигом раздавшихся лисовичков бойцы!
Умело и страшно рубился сотник — словно и не сражался он перед этим с многими противниками, будто и не ведало усталости его тело. Свистела и мелькала сабля. Но снова и снова отбрасывал ее смертоносные удары клинок с оскаленной пастью волка, протравленной на лезвии. Словно из той же стали казался тощий шрамолицый старик, бог весть каким ветром занесенный в русские края заодно с ляхами — и великое, страшное, красивое умение жило в его руках.
Сотник и сделать ничего не возмог, не поспел. Будто балуясь, шлепнул седой левой ладонью саблю стрельца — отбил в сторону, и перчатки не поцарапал. Как в танце, повернулся на журавлиных своих ногах — и змеиным броском из-за своей спины пробил сотника на вылет слева под ребра. Вырвал лезвие и отступил, подняв не сохранивший следов крови клинок перед суровым, бесстрастным лицом.
Не уронил сотник сабли. Постоял, качнулся. И упал навзничь, прошептав одно:
— Эх, Кузька-а…. не подга-адь…
ЧАСТЬ 1
"ЮК", ЛЯ-ЛЯ И ТОПОЛЯ
ГЛАВА 1
На золотом крыльце фигели…
Четырнадцатилетний Федор Гриднев (рост метр семьдесят четыре, повышенная белобрысость, характер среднерусский, стойкий) сидел на высоком крыльце их с отцом дома, выкрашенного «золотинкой» и стойко переносил удар судьбы, лишивший его верных боевых товарищей. Судьба как всегда подло била в спину чужими руками, как будто обучались у лучших восточных сэнсеев — как тут устоять честному боксеру?
Так получилось, что в первый день летних каникул Федор оказался единственным из компании тополиного ручья, кого не постиг домашний арест. Да и то, пожалуй, за отсутствием родителей. Отец собирался отсутствовать ещё неделю, не меньше. Мать отсутствовала так давно, что Федор ее не помнил.
Он вздохнул. Судьба она и есть судьба. С судьбой даже не спорили грозные скандинавские боги, навеки покорившие сердце мальчишки пять лет назад, когда он прочитал книжку "Астгард и Асы". Воину остается делать только то, к чему обязывает честь, и верить, что она сохранена… В глубине души Федька считал себя викингом, хотя никому об этом не говорил, даже лучшим друзьям, томившимся сейчас в заточении…
…В тихом райцентре Изжевино отставной офицер Николай Гриднев появился с пятилетним сыном Федькой девять лет назад. Никто его тут не помнил, и соседи немного удивились, когда Гридневы «оккупировали» старый дом в центре запущенного сада, пустовавший уже пять лет после того, как умерли его прежние хозяева. И стали жить. Вскоре Николай купил "камаз"-фуру и начал зарабатывать на жизнь, гоняя грузы по всей Европейской России. Соседки-шушукалки приходили в ужас — бессердечный отец оставлял совсем маленького сына одного дома на недели! "Вот была бы мать…" — шептались они за спиной отца и сына.