Пожалуй, она попросит шофера развернуться на следующем повороте, когда они проедут Холмдел.
Но огромная машина была удобной, словно собственная комната. Они проезжали по лесистой местности, и яркие краски ранней осени гипнотизировали ее. Они пропустили еще один поворот, и еще… Хорошо было лежать, откинувшись в кресле, и ни о чем не думать.
Мэгги уже не была уверена, хочет ли она вернуться домой. Вся ее жизнь, начиная лет с десяти, шла по расписанию и требовала от нее ответственности. Это уже стало привычкой, которую трудно было ломать. Очевидно, когда Бог решал, как распределить дары между сестрами, Клер досталась красота, Элли — ум, а Мэгги — чувство ответственности. Может быть, это чувство скорее было похоже на ощущение больной совести, но, как бы там ни было, все эти годы оно исправно работало. Если нужно было присмотреть за детьми, взять машину из ремонта или белье из чистки — зовите Мэгги, она не подведет.
Ее сестры сказали, что хотят отблагодарить ее за все то, что она сделала для семьи, но Мэгги понимала, что дело не только в этом. Они жалели ее. Они видели в ней тридцатипятилетнюю женщину, замученную двумя детьми, учебой и работой на полставки, для которой поход в ближайшую пиццерию — уже приключение. Она знала, что именно так они о ней и думают. Они сами этого не скрывали. И тем не менее не постеснялись, когда их мать хватил удар, свалить все заботы о больной на Мэгги, хотя та еще не отошла после развода и едва успела хоть как-то обосноваться в родном городе и пристроить детей в школу. Все то время, пока мать оправлялась от удара, она находилась в доме Мэгги. А однажды, когда сестры зашли к ней проведать мать, Мэгги случайно подслушала их разговор на кухне.
— Бедняжка Мэгги! — говорила одна из них (Мэгги уже не помнила кто). — Мне жаль ее. Это не жизнь.
Когда с разводом было покончено, Мэгги почувствовала облегчение — и Чарлз, как ей казалось, тоже. Она пыталась тогда не принимать это всерьез, не делать из этого трагедию — ну была любовь и прошла. Люди ведь меняются с годами, меняются взгляды, вкусы, интересы — это естественно, ничего страшного в этом нет. Однако впоследствии на нее довольно часто находило отчаяние, когда она задавалась вопросом: а не был ли все-таки развод ошибкой? Чарлз был в общем-то неплохим человеком, и нельзя сказать, что они прожили плохую жизнь. Но теперь, похоже, новый брак Чарлза окончательно закрыл между ними дверь, которую не мог до конца закрыть даже развод.
Конор Райли увидел ее в тот момент, когда она выходила из лимузина. Он уже собирался открыть дверь джипа, где его поджидал брат, как вдруг внимание его привлек бархатный женский голос и тихий смех. Он повернулся налево и увидел ее.
У нее были короткие темные волосы и улыбка, о которой он мечтал, когда еще мечтал о таких вещах, — широкая, искренняя, освещающая все лицо. Он смотрел, как она разговаривает с шофером, как пожимает ему руку. Невысокая, не слишком худая. Ярко-голубые, словно летнее небо, глаза.
Конор вдруг словно очнулся, поймав себя на том, что слишком пристально рассматривает ее. Он яростно помотал головой, словно желая отогнать наваждение. Откуда это сравнение с небом? Женщина как женщина, лет тридцати пяти, брюнетка, голубые глаза. Голые факты. Остальное — ненужная лирика. Пора бы уж ему в его годы… Впрочем, он отлично умеет не поддаваться эмоциям. Шестнадцать лет службы в полиции научили его этому. Полагаясь на эмоции, начинаешь видеть то, чего не было и нет.
Сегодня, во всяком случае, ему не до женщин. Сегодня он собирается посидеть в ресторане, перекинуться в картишки, выпить, может быть, немножко больше, чем следует, — и навсегда выкинуть этот день из памяти.
К темноволосой женщине подошел швейцар и что-то произнес.