Тяжело дыша открытым ртом, как после долгого бега, все еще непроизвольно содрогаясь, Огинский вытер саблю об одежду убитого и бросил клинок в ножны. Он отыскал и снова набросил на плечи свой мокрый плащ, в последний раз пренебрежительно взглянул на то, что еще минуту назад было паном Станиславом Шпилевским, и не спеша пошел к оврагу — посмотреть, что да как.
* * *
— Однако вы не торопитесь на мой зов, милейший, — проворчал Мюрат вместо приветствия. Сварливые нотки, прозвучавшие в голосе маршала, оставили пана Кшиштофа Огинского равнодушным. Он уже привык к вспыльчивому, неуравновешенному нраву своего высокого покровителя и давно перестал обращать внимание на перепады его настроения. Что бы ни говорил маршал, как бы пренебрежительно ни отзывался о пане Кшиштофе, другого такого человека для выполнения всевозможных грязных делишек ему было не найти, и он это отлично понимал. Поэтому пан Кшиштоф спокойно снял шляпу и поклонился, не забыв придать лицу приличествующее случаю смиренное выражение.
— Я явился, как только услышал, что вы желаете меня видеть, мой маршал, — сдержанно произнес он.
— Ну да, конечно, — уже не скрывая раздражения, пробрюзжал Мюрат. — Я вам верю. Просто вас все утро не могли разыскать. Где вас черти носят, Огинский? Почему вас вечно не оказывается под рукой именно в тот момент, когда вы мне нужны?
Маршал сидел в золоченом кресле с гнутыми ножками и потертой обивкой красного бархата. Нога его, обтянутая тонким шелковым чулком, вытянутая и прямая, как кочерга, возлежала на мягком пуфике, обитом той же тканью, что и кресло, и обшитом по краям золотой бахромой с потемневшими кистями. Вторая нога маршала была обута в высокий ботфорт светлой кожи и упиралась в пушистый персидский ковер, устилавший пол комнаты. В широкой закопченной пасти огромного камина по случаю сырой погоды лениво горели дрова. В комнате пахло духами, табаком, выделанной кожей, а более всего — дымом горящей яблоневой древесины. Пан Кшиштоф пригляделся к лежавшим в камине тонким корявым поленьям и понял, что не ошибся: камин топился дровами, которые, не мудрствуя лукаво, были срублены драгунами прямо в окружавшем поместье фруктовом саду.
Огонь красными точками отражался в стеклянных глазах висевшей на стене кабаньей головы и превращал бокал с вином, который Мюрат держал в руке, в огромный сияющий рубин. Вторая рука маршала время от времени принималась непроизвольно тереть и массировать бедро, и, заметив этот жест, пан Кшиштоф догадался о причине дурного настроения Мюрата. Сей отважный воин, по праву прозванный баловнем победы, в битве при Тарутино впервые за всю свою военную карьеру был ранен: казачья пика проткнула его бедро и теперь зажившая рана мучительно ныла, реагируя на сырую погоду. В пользу этого предположения говорила и поза маршала, и зажженный камин, из-за которого в комнате нечем было дышать.
Мгновенно оценив обстановку, пан Кшиштоф придал выражению своего лица легкий оттенок скорби и еще ниже согнулся в почтительном поклоне, прижимая к груди шляпу. Он уже успел переодеться, и теперь ничто в его облике не говорило об утренних похождениях этого родовитого прохвоста.
— Простите меня, мой маршал, — смиренно произнес пан Кшиштоф. — Уверяю вас, этого больше не повторится. Мне искренне жаль, что я заставил вас ждать. Надеюсь, задержка не нанесла непоправимого урона вашим планам, монсеньер.
— Поднимите-ка голову, сударь, — ворчливо приказал Мюрат. Пан Кшиштоф повиновался и посмотрел ему прямо в глаза с выражением собачьей преданности и искреннего сочувствия.
Увидев это почти умильное выражение на твердом черноусом лице профессионального проходимца, Мюрат невольно фыркнул и покачал головой, заставив свои локоны беспокойно колыхнуться.
— Ну и физиономия! — воскликнул он и пригубил вино. — У вас удивительное лицо, Огинский. Вас, наверное, любят женщины, и вы, вне всякого сомнения, отвечаете им взаимностью. Вы алчны, трусливы, бесчестны, вы обладаете едва ли не всеми известными человечеству пороками, но ни один из них почему-то не оставил ни малейшего следа на вашей физиономии. Она подобна зеркалу, которое способно отразить все что угодно, но не может при этом хранить отражения. Что ангельское личико, что звериный оскал — зеркалу все едино: лишь только отраженный им образ исчезнет из поля зрения, оно вновь становится пустым и гладким. То же и с вашим лицом. Бог мой, у вас внешность героя! Если бы у вас хватило денег, чтобы заплатить живописцу, и если в вы имели дом, где можно было бы повесить картину, люди приходили бы полюбоваться на ваш портрет и спустя столетия после вашей смерти. «Какое прекрасное, значительное, исполненное внутреннего благородства лицо! — сказали бы они. — Какая правильность черт, какое мужество во взгляде, какая осанка! Вот истинный герой великих событий прошлого! Вот образец для подражания!» Несчастные! Знали бы они, что восхищаются подлой физиономией пройдохи, труса, неудачливого интригана, лгуна и прохвоста!