В том невероятном случае, если одновременно откажут антигравы лайнера и взлётно-посадочной полосы, ни одно шасси не спасёт от катастрофы. Слишком уж велика вертикальная составляющая импульса – скорости, умноженной на массу.
– Центр Управления – восемьсот тридцать второму, – послышался из динамика насыщенный женский альт. – Последняя проверка перед касанием. Доложите о состоянии бортовых систем.
– Все бортовые системы функционируют нормально, – отрапортовал я. – Расчётное время до касания – пятьдесят секунд. Подтвердите окончательную готовность полосы.
– Готовность подтверждаю. Мягкой посадки, восемьсот тридцать второй.
– Спасибо, Центр. Приземляюсь.
Достигнув границы лётного поля, лайнер с ощутимым толчком вошёл в область отрицательной гравитации и стремительно заскользил над ровным бетонным покрытием посадочной полосы.
– Есть касание! – произнёс я. – Начинаем торможение.
Заработали на полную мощность бортовые антигравы, отклонив суммарный вектор силы тяжести в противоположную от направления движения сторону. Теперь лайнер как бы взбирался в гору, быстро сбрасывая скорость, а его кинетическая энергия, преобразованная в потенциальную, поглощалась полем искусственного тяготения.
– Скорость четыреста километров в час, – сообщила диспетчер. – Триста... двести... сто пятьдесят... сто... семьдесят... пятьдесят... Последний километр пробега.
Я начал сбавлять мощность антигравов, замедляя торможение, а метров через пятьсот и вовсе отключил их. Инерции хватило ровно настолько, чтобы с черепашьей скоростью доползти до конца полосы и выехать на рулёжную дорожку.
Дальше от меня уже ничего не зависело. Наземная служба аэропорта перехватила контроль над лайнером и направила его к свободному грузовому терминалу.
– Отличная посадка, восемьсот тридцать второй, – сказала напоследок диспетчер. – Работать с вами одно удовольствие.
– Взаимно, Центр, – ответил я и протянул руку к контрольной панели. – Восемьсот тридцать второй связь закончил.
– Центр Управления связь закончил. Счастливо отдохнуть, Стефан.
– До встречи, Мадри.
Выключив переговорное устройство, я откинулся на спинку пилотского кресла и стал разминать затёкшие мышцы шеи. Мой напарник, Ахмад Раман, достал сигарету, торопливо раскурил её и сделал глубокую затяжку. На его смуглом лице было написано наслаждение. Во время полёта он воздерживался от курения, зато после посадки дымил как паровоз, с лихвой компенсируя полтора—два часа вынужденного «никотинового голодания».
– Знаешь, Стас, – задумчиво произнёс он, – я тебе не завидую. А порой мне тебя искренне жаль.
Я удивлённо взглянул на него:
– С какой стати?
Ахмад заметно смутился. По всему было видно, что эти слова вырвались у него непроизвольно, под влиянием импульса.
– Ты замечательный пилот, дружище, – неохотно ответил он. – Лучший из всех, кого я знаю. Может быть, лучший на всей планете. Другие ребята, с которыми я летал, были просто хорошими, знающими своё дело профессионалами. Ты же – пилот от Бога. Ты не работаешь в небе – ты им дышишь, ты им живёшь. Оно для тебя роднее и ближе земли.
Ахмад умолк и засмотрелся на тонкую, подрагивающую струйку сигаретного дыма. Ему явно не хотелось продолжать этот разговор.
Тем временем лайнер уже доставили на стоянку и теперь состыковывали с терминалом. Пора было собираться на выход.
– Ну и? – спросил я, вставая со своего места. – К чему ты ведёшь?
– Да к тому, что в нашем небе тебе слишком тесно. Ты похож на птицу, замкнутую в просторном вольере. Там вроде бы и летать можно, но всё равно – это неволя. Я же вижу, как жадно ты смотришь на звёзды, когда мы летим над стратосферой. Твои глаза прямо полыхают огнём. Иногда я боюсь... боюсь, что ты совершишь глупость.