Солдатик плакал, и Петя понимал, что он называется Чабан, но кто он такой, и что значит это слово "чабан", и какое оно имеет к нему отношение, он уже не понимал и, как ни старался, не мог отдать себе в этом отчета.
В то же время вокруг непрерывно шумели солдатские митинги, выносившие резолюции о немедленном прекращении этой многослойной пересеченной местности.
Через несколько суток Петю вынесли на носилках вместе с другими ранеными и при свете разных - госпитальных и железнодорожных - фонарей торопливо погрузили в санитарный поезд, который тотчас отошел от станции.
3 СТЫЧКА С КОМЕНДАНТОМ
Целый день поезд утомительно медленно полз среди гористых пейзажей, осенних рощ, часто останавливался, пока к ночи окончательно не остановился на станции Яссы, забитой воинскими эшелонами и маршевыми ротами.
Петю выгрузили и вместе с другими ранеными перенесли в какойто громадный сумрачный католический монастырь, превращенный в госпиталь.
Чабан сбегал в город и скоро вернулся, сообщив новости, которые узнал по так называемому "солдатскому телеграфу". Немцы прорвали фронт, перешли в наступление, и теперь никто не знает, где свои и где чужие и куда можно отправлять санитарные эшелоны с ранеными, чтобы не угодить к немцам.
– Подлецы! - сказал Петя, вскакивая с носилок. - Чабан, одеваться!
Он чувствовал себя еще довольно слабым, но уже гораздо лучше, чем прошлой ночью.
Температура упала. Нога не болела. Правда, немножко знобило, но этот легкий озноб даже как-то бодрил.
– Ах, подлецы! - все время повторял Петя, с помощью вестового просовывая забинтованную ногу в узкую штанину бриджей.
Его охватило беспокойство.
Он очень хорошо понимал, что значит во время отступления попасть на прифронтовую узловую станцию, забитую эшелонами.
Настоящая ловушка.
И главное, когда все так хорошо устраивалось!
Петя кипел от негодования и в то же время готов был заплакать с досады, как мальчик: вместо того чтобы благополучно эвакуироваться в тыл, в родную Одессу, еще, чего доброго, очутишься в плену.
Этого еще не хватало!
– Нет, черт бы их всех побрал! Сапожники! Шляпы! Довоевались!
Раненые офицеры, размещенные вместе с Петей в темной, прохладной трапезной монастыря, разделяли его негодование.
Они так же, как и Петя, готовы были тоже вскочить с носилок и ринуться на станцию для того, чтобы расправиться со шляпой, военным комендантом, этой жалкой крысой, окопавшейся в тылу, но, к сожалению,, никто не мог этого сделать, так как все были тяжелораненые, кроме Пети.
Таким образом, прапорщик Бачей сразу сделался как бы их представителем.
– Послушайте, прапорщик, - раздавалось со всех сторон, - взгрейте их там как следует!
– Цукните их хорошенько!
– Эту тыловую сволочь!
– Покажите им, коллега, кузькину мать, ля мер де ля Кузька!! - весело кричал поручик с отрезанной по колено ногой, видимо, из студентов, который, не переставая, острил и каламбурил, как бы желая заглушить в себе, перекаламбурить ужасное душевное состояние, терзавшее его днем и ночью и не дававшее ни на минуту уснуть, забыться.
Кто-то протянул Пете желтый лазаретный костылик - палочку с резиновым наконечником, - и Петя сначала неуверенно, шатко, боясь ступить на раненую ногу, а потом все тверже и тверже, бережно поддерживаемый вестовым, вышел из монастыря с тем, что он разнесет в пух и прах коменданта и заставит немедленно погрузить всех в поезд и отправить в Россию, не дожидаясь, пока западня захлопнется.
Это было грубое нарушение лазаретных правил.