– Ну что ж, совет да любовь, – поздравление прозвучало коряво: посреди фразы голос сорвался на хрип. – Тебе, кстати, тоже. И еще: дай тебе Бог ребеночка здорового и легких родов. Пока, – гордо распрямив плечи, Маринка пошла дальше.
Никто – ни Люда, ни Ольга, ни родители, ни брат Миша – не догадывались, каких трудов стоило ей ходить с гордо поднятой головой. Хотелось выть в голос, а она улыбалась. Хотелось свернуться калачиком в своей комнате и никогда оттуда не выходить – а она улыбалась. Хотелось утопиться в ближайшей проруби, броситься с крыши шестнадцатиэтажки – а она улыбалась, улыбалась, улыбалась. Назло врагам, назло Чернышеву, назло самой себе. И пусть он не увидит этой ее деревянной улыбки, пусть не узнает, как замечательно она держится. Маринка должна держаться не ради предателя – ради себя самой. Иначе прямо сейчас ляжет посреди улицы и умрет.
После долгой зимы пришла весна. Природа постепенно оттаивала, просыпалась от зимней спячки. А в Маринкиной душе по-прежнему царила зима. И так ей самой было холодно от этого душевного мороза, так неуютно, так она уже соскучилась по теплу, по надежде на счастье, что за счастье с радостью приняла суррогат, симбиоз мужского обаяния с животной похотью.
Имя у суррогата было эффектное – Арнольд. Однако на знаменитого тезку похож не был даже отдаленно. Вместо железных бицепсов Шварценеггера – изысканная стройность Рудольфа Нуриева. В свои двадцать семь Арнольдик все еще был студентом. Только в отличие от весьма приземленного профиля Маринкиной "педульки" Арнольд принадлежал к светскому обществу. Вернее сказать, он сам себя к нему причислил.
Суррогат принадлежал к богеме. И учился не где-нибудь, а в художественном училище. Учился давно, и, похоже, окончить его собирался еще не скоро. Как любил говаривать Арнольд, "высокому искусству быстро не учатся". А потому он слишком-то и не спешил, не заморачивался. Мама с папой обеспечивали гениального сыночка с ног до головы, так что недостатка в чем-либо великовозрастное дитя не испытывало, а потому шло себе, не спеша, по жизни, по проторенной заботливыми родителями дороженьке.
Маринка примеряла в магазине шляпку. Не фетровую, какие носят умудренные жизненным опытом матроны, а простенькую такую, мягкую, трикотажную, с маленькими кокетливо загнутыми полями. Раньше носила шапочки или береты, а тут так шляпка понравилась, но никак не решалась купить. Все крутилась перед зеркалом: брать, не брать? Вроде и неплохо, но довольно радикально.
– Берите, девушка, не сомневайтесь! Кому еще, как не вам, носить такие шляпки?
Она даже не оглянулась. Только удивленно посмотрела не на самого оратора, а на его отражение в зеркале. Перевела взгляд на себя, пригляделась повнимательнее, протянула нерешительно:
– Вы думаете?
– Я уверен! – театрально воскликнул молодой человек. – Знаете что? Я, пожалуй, просто обязан написать вас именно в этой шляпке!
Могла ли Марина устоять? Перед таким-то красавцем?! Очень интеллигентное лицо с тонким носом и губами, светло-русые волосы до плеч буквально лоснились от тщательного ухода: волосок к волоску, кончики ровненькие, и скромненько так, вроде естественно, слегка подогнуты внутрь. Белое кашемировое пальто до самых щиколоток, поверх обшлагов благородно лежит красное кашне в черную полоску. Уже от одного изысканного парфюма можно было сойти с ума.
Замерзшая от хронического отсутствия любви, от подлого Валеркиного предательства, Марина немедленно сдалась на милость победителя.
"Писать" ее полагалось в студии. Этим гордым словом Арнольдик именовал комнатушку метров двадцати в полуподвале неказистого трехэтажного дома в Старом городе. Освещалось подземелье крайне скудно, что несколько обескуражило "модель": разве художественная мастерская не должна быть залита светом?
Усадив гостью на дряхлый стул, Арнольд походил вокруг нее с задумчивым видом, выбирая наиболее удачный ракурс. Поправил шляпку, снова оглядел придирчиво. Стоя перед мольбертом, несколько минут крутил в руках кисть, без конца бросая на натурщицу профессиональные взгляды. Решал, в какой технике исполнить портрет незнакомки.
Наконец, отмерив что-то на кисти большим пальцем, художник сделал пару мазков по полотну. После чего, критически глянув на результат трудов праведных, в гневе отбросил кисть и воскликнул:
– Ах, ну разве с таким освещением можно работать? Когда же, наконец, нас посетит солнце?!
Долгое ожидание солнца коротали за чашечкой растворимого кофе. Время шло, а солнце в каморку все никак не заглядывало.
Кофе закончился. Вместо него Арнольд предложил даме рюмочку коньяку. Коньяк был самый дешевый, скорее, не коньяк даже, а дешевая подделка, пойло. Но разве это имело хоть какое-то значение для Маринки? Она – модель, и совсем скоро, едва выглянет солнышко, художник нарисует ее портрет. Нет-нет, не правильно, не нарисует. Напишет! Вот как это называется в их среде, вот как говорит богема: "Я напишу тебя маслом"…
Солнышко отказалось заглянуть в "студию". Да что там: было бы странно, если бы под таким углом в комнату попали прямые лучи – это противоречило бы физике. Больно уж оконца, забранные решетками, были крошечные, да еще и расположены под самым потолком.
После рюмочки коньяку Арнольдик перешел к следующей стадии обольщения, которую и провел вполне успешно – профессионал, не любитель.
Кофе и "коньяк" сделали свое дело: Маринка сняла шапочку. Портретист долго разглядывал ее, прежде чем заявить:
– А потом я напишу тебя без шляпки. У тебя очень интересное лицо. Но свитер никуда не годится – нужно будет придумать что-то более подходящее. Например…
Задумчиво прищурился, обхватив подбородок пятерней, отчего узкие губы оказались перечеркнуты указательным пальцем.
– Например, например… Пожалуй, хорошо было бы в чем-то таком летящем, струящемся. Свободном, но в то же время, облегающем. Полупрозрачном… Ну-ка, встань сюда. Вот так, так… Ах, какой дурацкий свитер, он уродует твою фигуру. Смотри, как ты будешь выглядеть на картине. Лишний объем мы уберем…
Подвел доверчивую Маринку к зеркалу, встал позади нее, собрал свитер за ее спиной в кулак, натянув до предела:
– Смотри, какая красота! Разве ее можно прятать под этой чудовищной одеждой? Ты только посмотри на эту талию, на эту грудь! Это же чудо, а не грудь!
Уж какое чудо он усмотрел под свитером грубой вязки? Однако продолжал восхищаться, хотя Маринка с трудом различала его слова: и говорил, и целовал одновременно:
– Ах, муза моя! – чмок в шейку. – Медея! – чмок за ушком. – Наяда моя, Галатея! Я изваяю тебя в мраморе! Это тело, это восхитительное тело, его непременно нужно запечатлеть для потомков…
Шаловливые ручки уже ловко стаскивали свитер, язык же не умолкал ни на секунду, чтоб глупая жертва не успела одуматься:
– Ах, какая милая грудка! Ты совершенна, как Венера! Только, к счастью, руки никто не оторвал. Ах, какая у тебя нежная кожа – детка, в мраморе ты будешь как живая! И вот эти прожилочки, тоненькие, голубенькие – посмотри, камень сможет передать их именно такими, совсем живыми. Я сделаю тебя бессмертной, девочка моя! Ты будешь моею Джокондой!
Сначала она пыталась противостоять его настойчивым ласкам, но руки его казались не руками, а ветвями заколдованного дерева: они опутывали ее, Марина с силой отрывала от себя одну руку, на ее место приходила другая. Будто вместо двух рук у Арнольда их было несметное количество. И каждая желала получить свою долю, каждая хотела убедиться, что Маринка само совершенство, и что кожа ее нежна и прохладна, как мрамор жарким сентябрьским утром.
А потом ей уже расхотелось бороться с этими всемогущими руками-ветвями, и она отдалась в их власть, позволив себе расслабиться и получать удовольствие от их триумфального шествия по ее обнаженному телу.
Почти две недели была счастлива Маринка. Целых тринадцать дней и ночей была она счастлива!
Правда, за все это время она смогла позволить себе переночевать у Арнольда лишь четыре раза – родители и так уже начали поглядывать искоса: что это за курсовая такая, сколько ее можно писать?
Но и четыре ночи в сочетании с тринадцатью восхитительными днями – это так здорово! Да еще и после вынужденной многолетней зимы в сердце.
Тринадцать дней Маринка с утра до вечера сидела в самой уютной в мире студии, позабыв об институте. Тринадцать дней с утра до вечера, а четыре раза даже круглосуточно, чувствовала себя Евой в раю. А рядом был Адам. И пусть рай был ужасно маленьким и весьма скромным. И пусть от настоящих Адама и Евы они отличались отсутствием фиговых листков и запретным знанием – это все равно был самый настоящий рай, это было самое настоящее счастье!
А на четырнадцатый день грянуло отрезвление.
Все произошло до неприличия банально. Маринка пришла, а ее место оказалось занято другой. Адам никуда не делся, но обязанности Евы нынче исполняла уже другая дурочка. Пока еще такая же счастливая, какой всего полчаса назад чувствовала себя Маринка, такая же обнаженная и восторженная от своей наготы, какой Маринка была еще вчера.
Театрально заломив руки, Адам, то есть Арнольд, воскликнул:
– Прости, дорогая! Ты восхитительна, но нет предела совершенству. Я нашел еще более совершенную модель. Не мешай моему счастью – я умру без нее! Прости! – из честных голубых глаз выкатились две искренние слезинки.
Из Маринки слез излилось намного больше. Уверенность в себе, едва-едва обретенная, снова покинула ее. Из Евы, из Наяды, из Галатеи и Венеры с руками она опять превратилась в простушку. В обыкновенную, ничем не примечательную девчонку.