Виктор Ильинёв ударно трудился в совхозе на должности завхоза тридцать лет. И даже, когда Ильинёв ушёл на пенсию, он продолжал принимать участие в жизни хозяйства, баламутя народ во время собраний.
Жена у него умерла, и уже несколько лет дед вёл уединённый образ жизни, выкармливал поросят и вышивал на пяльцах.
Когда после смерти жены Ильинёва прошёл положенный срок, многочисленные совхозные невесты зашевелились. Словить себе старичка, когда самой уже лет двадцать, как не сорок лет – задача мудрёная. Здесь скромностью не возьмёшь. Здесь хватка нужна. Потому что конкуренция.
Бабка Тишиха имела и хватку, и молодой задор, хотя моложе Ильинёва она была всего месяца на три. Поговаривали, что в молодые годы Ильинёв имел с Тишихой любовную связь, что, однако, нельзя было проверить ни по каким документам.
Работы в холостяцкой квартире оказалось невпроворот: полы не скоблены, занавески засалены, посуда, хотя и помыта, но не так, как положено. И побелить в квартире не мешало бы. А стирки!..
Старуха неделю трудилась, как пчела, или жук навозный, и дед ей исправно во всём помогал. Когда работы были закончены, Тишиха опять пришла в опрятном ситцевом платье и в белом платочке. Ильинёв сидел за столом, читал Большую Советскую Энциклопедию. Тишиха села подле на скамеечку, вздохнула, сказала о погоде. Дед согласился и уткнулся в книгу. Тишиха поговорила про скотину. Старик и тут поддержал: да, мол, хвост козе надо бы подстричь. И опять замолчал. Так сидели часа три. Потом Тишиха сказала: – Ну, я пойду…Ильинёв ответил: – Ну, иди. Тишиха сидела ещё полчаса и снова сказала: – Ну, я пойду…Дед ей опять разрешил: – Ну, иди.
А потом Тишиха всем рассказывала, что он, старый хрен, ни на что не способный, и – Боже мой – как она ругалась!
И так по-русски, что её оглохшая сестра, баба Юля, обрела слух, и побежала к совхозной модистке со своей смертной одеждой, чтобы та перешила ей, пропахший нафталином саван, на что-нибудь весёленькое.
СЦЕНА 8
Приусадебный участок Ивана Мальзама отличался чистотой и аккуратностью не только в праздники и дни проезда по Растсовхозу знаменитых иностранных гостей. Иван имел какую-то природную слабость делать всё красиво. Помидоры у нег вырастали стройными, огуречная ботва пышно стелилась по грядкам, а сорняки, ближе пяти шагов, боялись подойти к металлической сетке, окружающей участок Мальзама.
За двадцать лет работы в совхозной мастерской Мальзам получил множество благодарностей, и трудолюбие его даже поощряли денежными премиями. Когда в Растсовхозе перед Пасхой запустили первый троллейбус, Мальзам, как передовик производства, был приглашён разрезать алую ленточку, а потом его бесплатно прокатили из конца в конец вместе с другими передовиками.
Ничто больше, чем серьёзность, не способствует укреплению репутации. И в этом отношении Мальзам был безупречен. Если Иван сказал: дом горит, – значит, дом действительно, горит, нужно звать пожарных и скорее бежать смотреть на пожар. Если Иван сказал: – Дом сгорел, – значит, бежать уже никуда не нужно, пожарники не приехали, а на головешки можно спокойно посмотреть в любой выходной.
Не замечалось у Мальзама и крайностей: когда сказали всем сдать коров, гусей и удавов, он послушно сдал. Сосед его, Юзик, спрятал корову в погреб, кормил её там исподтишка, доил. Но, за разбрасыванием в огороде навоза, его выследил Рытхэу и слегка заложил кое куда следует. Юзика забрали вместе с коровой. Рытхэу поставили в совхозе учётчиком.
А Мальзам одним из первых сдал свою корову. Поэтому, когда уже, будучи в расцвете лет и сил, и имея на руках четверых крепеньких внуков, Мальзам вздумал пошутить, шутка обернулась для маленького посёлка большой трагедией.
Ни для кого не новость, что если семена помидоров посеять в ящики в феврале, то скушать первый помидор, или же его продать, можно уже где-то в июле. Чтобы кушать в июне, посадить нужно в январе. Но в Растсовхозе скромные энтузиасты приусадебных хозяйств весь январь мирно отдыхали. Смотрели телевизоры. Перерезали глотки своим свиньям, пили тёплую кровь, набивали настоящим мясом кишки домашних животных и коптили колбасы. А, по воскресеньям, собирались у Виолины, плясали, читали стихи и ели и пили столько всего такого, о чём неподготовленному городскому жителю и читать вредно
Как только февраль начинал пригревать южные скаты железных крыш совхозных частнособственнических домишек, их обитатели засыпали мелкие ящички чернозёмом и сеяли в них помидоры. А в июле наперегонки бежали с первыми помидорами на базар и портили там настроение людям кавказских национальностей.
Как-то в середине мая, под вечер, Мальзам освобождал свой погреб от ненужных солений и – какая его муха укусила? – целую бочку, нерастраченных за зиму помидоров, распределил на грядках на молодых кустах, терпеливо привязывая каждый плод к ветке суровыми нитками.
На следующее утро, ничего не подозревавшие доверчивые совхозные женщины погнали своих реабилитированных и расплодившихся коров в единоличное стадо, а, поскольку дорога проходила мимо Мальзамова огорода, то глазам их предстало потрясающее зрелище…
Если Иван сказал, что дом сгорел…
Иван Гельд не выдержал удара и повесился от чёрной зависти. Иван Клясс удавился от белой. Соломон Иванов надрался обыкновенной водки и выл всю ночь белугой. Рытхэу пошёл пешком, куда следует, в надежде получить должность заведующего складом.
Представители кавказских национальностей прискакали на своих ГАЗ-24, и вышли к Мальзаму без оружия, с пухлыми пачками советских денег. Мальзам их не пожалел. "Рецепт" уступил за круглую сумму, и пришельцы не торговались. Спокойствие братских республик стоило таких денег.
Когда обман обнаружился, и правда раскрылась во всей своей вопиющей наготе, сейсмологи Южной Америки зарегистрировали странные подземные толчки, а также и некоторое подрагивание атмосферы, что можно было принять за крупное землетрясение в Европейской части СССР.
Это, в небольшом посёлке Растсовхоз, оскорблённая общественность сотрясала окружающее пространство неистовыми раскатами сочного, непереводимого и понятного на всех языках, русского мата.
Я проходил среди оградок и памятников. История Растсовхоза – здесь она, на этих улицах. Биографии жителей посёлка моего детства уже заключены в строгие рамки "родился-умер". Нет уже ни Мальзама, ни Доблера, ни Колтайса. Давно ушли из жизни гроза местных мальчишек Ильинёв и глухая баба Тишиха.
Но это – старшее поколение. Все те, кто не только видел войну, но многие из которых прошли её от Берлина до Магадана. Весь Растсовхоз – это выстроенные в сороковых-пятидесятых годах бараки, заселённые ссыльными со всей нашей свободной страны и дальнего зарубежья.
А вот и… Алеся… Двинская… Господи! Неужели и?.. Алеся была ровесницей, помогала своей матери разносить почту. Весёлая школьница, она забегала и к нам, заносила письма, газету "Путь к коммунизму". Однажды… День был жаркий, летний, Алеся, как всегда принесла свежую газету. Улыбаясь, стояла в проеме входной двери, в тонком платье, насквозь просвечиваемая солнцем. Эротическое видение ударило меня по голове, не помню, как стал забирать газету. Алеся рассмеялась, отскочила. Я взялся отнимать, будто бы случайно коснулся ладонью юной, упругой, груди. Сжал её, волнуясь, сходя с ума. Смеясь, Алеся отстранилась от меня, убежала…
А я тогда – то ли в седьмой класс ходил, то ли в восьмой. К девчонкам не прикасался ещё ни разу. Девичья грудь… Как это интересно! И как хотелось бы повторить, потрогать ещё… Хоть беги следом, догоняй…
Алеся ушла, а у меня всё дрожало внутри. И даже снаружи, по вздыбленным сатиновым бриджам, волнение моё ещё долго было заметно…
И вот Алеся здесь. Н а фото – молодая женщина, в которой с трудом узнавалась моя смешливая односельчанка.
Я спросил у знакомых в посёлке, что случилось с Алесей Двинской? Ответили, не помню, кто: – Рак груди…
А ещё раньше на самосвале разбился её муж, мой одноклассник, Витька Мелешкин. Женились они как-то непонятно. Витька бегал за Валькой Пелевиной, но что-то у них там, не срослось. Как это обычно водится, Вальке нравился совсем другой парень. Ну и Витька психанул, заслал сватов к Алесе. У них раньше, наверное, что-то уже по юности, по баловству, было, ну и – поженились.
А у Витьки ещё была сестра, Галина. Галька… Щупленький тонконогий подросток с большущими чёрными глазами. А ещё – у неё были длинные чёрные волосы. Которые Галькина мама всегда заплетала в косы, но иногда она бегала по двору и просто с распущенными волосами. Мы были соседями, и я заглядывался на черноволосую девчонку, ожидая, что порыв ветра вот-вот обнажит, покажет, как можно выше, её тонкие ножки.
Да… Галька…
В шестидесятые года население нашего советского хозяйства стало потихоньку выбираться из бараков. В черте посёлка находился "лиман", огромная мелкая лужа, которая с весны заполнялась водой, а потом медленно высыхала на протяжении всего лета. Оставалось ровное поле из серой, намытой с далёких холмов, глины. Прекрасный строительный материал, как оказалось. Вообще – эти ссыльные, их пока не убьешь, всё старались выжить. Сколько раз этих немцев, татар, молдаван выбрасывали среди зимы из вагонов в голую степь, и – ничего, выживали. Не все, конечно. Но год-два, десять лет – выкапывались землянки, строились дома…
Как только наш "лиман" слегка просыхал, туда устремлялись строители. На обширную, поросшую ярким, зелёным спорышом, лужайку, выносили мокрую глину. Смешивали её с соломой. Забивали в прямоугольные деревянные формы. Потом вытряхивали оттуда мокрые кирпичи. Раскладывали их для просушки. К осени вся лужайка заполнялась пирамидами, составленными из самодельных кирпичей.
А потом из этих, практически, бесплатных, кирпичей строились дома.