– Конечно. – Шурочка кивнула. – Ей тоже. А она дала Лидии Жировой, – добавила Шурочка и скривилась.
– Кто она? Еще одна ваша подруга? – полюбопытствовал дядя. – Я ничего не слышал о ней прежде.
– Она не моя подруга. Она очень хотела стать ею. Варя сблизилась с ней, но не я, когда мы учились в Смольном. Так странно, мне казалось, что она хочет быть… мной.
– Вот как? Чем же ты ее поразила? – Дядя с любопытством посмотрел на племянницу.
– Мы немного похожи цветом волос и ростом. Она стала причесываться, как я. Но для этого, – она фыркнула, – ей пришлось помучиться – завивать волосы. – Шурочка усмехнулась. – Говорят, Лидия мне завидовала.
– Но чему же именно? Не кудрям, верно?
Шурочка вздохнула.
– Когда я училась в Смольном, я была маленькая, не понимала. Но теперь я знаю. Дело в том, – она посмотрела ему в глаза, – что у меня есть вы. Хотя нет родителей. У нее нет родителей и нет вас.
– Ах вот как, – вздохнул он. – Но не мы владеем событиями нашей жизни. Мы используем наши слабые человеческие силы, чтобы в пределах обстоятельств нам было хорошо, – философски сложив руки на груди, проговорил он. – Она тебе нравится, эта девочка?
– Нет, – сказала Шурочка не задумываясь.
– Что ж, полагаю, ваши дороги разошлись навсегда. С того дня, как вы с Варей уехали в Англию.
– Варя жалеет Лидию и всякий раз, когда приезжает в Петербург, встречается с ней. Варя – отзывчивая душа.
– Ты – нет? – Он сощурился.
– Я другая… – Шурочка покачала головой. – Я хочу дружить с теми, с кем я хочу. А не с теми, кто хочет со мной.
– Жестко, – кивнул дядя. – Варя, конечно, мягче тебя. – Он сказал это, и улыбка нырнула под усы идеального рисунка.
Он и сам не знал, почему при воспоминании о Шурочкиной подруге у него всякий раз смягчается лицо.
Он перевел взгляд на шкаф, усмехнулся. На самом деле он отдал племяннице книгу, которая, судя по всему, совершила некоторый переворот в головах юных дев. Сам он читал ее давно и плохо помнил. Но восхищение ловкостью, смелостью, красотой необыкновенных женщин сохранилось в памяти. А то, о чем говорит Шурочка, он забыл. Видимо, как всякий мужчина, забывает о коварстве женщины, пускаясь в новое любовное путешествие. Стоит перечитать?
Он поморщился.
– Одного не помню – зачем им было лишать жизни тех, кто любил их? Если любовь длилась двенадцать дней, она могла длиться вечно, – проговорил дядя. – Я бы сумел с ними договориться. – Он улыбнулся. – Убедить их, доказать им…
Шурочка резко повернулась к нему.
– Вы так думаете? – спросила она.
– Конечно.
Шурочка нарочито шумно вздохнула:
– Если бы вы имели дело с амазонками, то я осталась бы одна на белом свете, как Лидия Жирова. – Она фыркнула. – Вы переоцениваете себя.
– Ах какая ты сегодня… непочтительная. – Он изобразил на лице строгость, а круглые щеки Шурочки стали еще круглее, когда она расхохоталась, пшеничные локоны заплясали.
– У амазонок был матриархат. Они знали, что как только оставят мужчин жить после двенадцатой ночи любви, он исчезнет с лица земли. Понимаете?
– Хитрули, – проворчал дядюшка. А Шурочка удивилась – как забавно звучит детское словечко в устах усатого пожилого мужчины.
– Но вы сами… – продолжала Шурочка, – разве не чувствуете, что в вас летят стрелы с богато украшенной колесницы? – Она сощурилась, глядя на него. – Вы думаете, их посылает вам амур, да?
Дядюшка поерзал на диване, словно спина устала от неловкой позы.
– Воплощение дерзости, вот ты кто, – наконец проворчал он. Шурочке показалось, что гладко выбритые щеки слегка порозовели. Да он еще способен смущаться! – Но должен заметить, что стрелы, о которых ты говоришь так открыто, могут принадлежать и амуру. Его стрелы… гм…
возбуждают, а вот стрелы амазонок – разят наповал. Но я все еще жив, как видишь.
– Значит, двенадцатой ночи… гм… у вас еще не было, – проговорила Шурочка и церемонно поклонилась.
– Я достаточно хорошо научился различать разновидности стрел, – усмехнулся Михаил Александрович. – Надеюсь, ты тоже научишься отличать одни от других.
– Я этому научилась давно, сэр Майкл. – Она махнула рукой.
– Вот как! – Он хотел возмутиться, но Шурочка перебила его:
– Простите, дядя, я сегодня на самом деле могу показаться вам дерзкой. – Она скромно опустила глаза.
Шурочка догадывалась, к чему он клонит. Но решила удержаться от лишних слов. Интересно, как станет сэр Майкл добиваться от нее того, что наметил?
О том, что в жизни дяди появилась Елизавета Степановна Кардакова, она уже знала. Это ей принадлежит множество самых разных колесниц – экипажи, дрожки, кареты. Кардакова – известная извозопромышленница. Она надеется склонить дядю к браку. Но если спросить ее, Шурочку, то стрелы, которые она посылает в дядю, может быть, и принадлежат Амуру, но какому-то перезрелому. Или заскучавшему от безделья. Она так и видит его детское личико со взрослой печалью на лице. Такой амур, кажется ей, заразился купеческой расчетливостью.
Сказать об этом дяде?
Неожиданно для себя Шурочка испугалась – не время развивать опасную для себя тему. Потому что не только жирная черта срока, отпущенного Алеше для поисков золотой жилы, подталкивала ее действовать, но и то, о чем сказал ей дядя. Есть жених, брат Кардаковой. Дядя хочет, чтобы она приняла этот вариант.
Михаил Александрович молчал. Значит, сейчас он не готов обсуждать с ней тревожную тему. Что ж, и она не будет подталкивать его.
– Значит, я еду с вами завтра? – спросила Шурочка.
– Конечно. Я буду рад твоей компании. Но… сегодняшнюю тему мы продолжим. У нас будет время в имении. Сядем вечером в нашем родовом гнезде, попросим у Никиты чаю с мятой и подебатируем всласть…
3
Далеко-далеко от Москвы, и от Тверской губернии тоже, среди алтайской тайги, Алексей Старцев шел к своему ночлегу. Казалось, силы вот-вот покинут его и никогда больше не вернутся. Причем силы не физические, они – он уже знал это – быстро восстанавливаются. Особенно от удачи. Но она обходила его стороной. Или он плутал другими тропами.
На исходе была вера. Где взять ее, чтобы снова – завтра, послезавтра и через два дня – до самого крайнего предела во времени, ему отпущенном, топтать тяжелыми сапогами землю? Где взять терпения, чтобы просить Господа, молить природу-мать отдать ему то, что так ему нужно, – золотую жилу.
Зимовье вывернулось из-за поворота реки. Он улыбнулся – какая услужливая и живая избушка! Она похожа на его рабочих, вдруг пришло ему в голову.
Партионные рабочие, которые ему достались, в большинстве своем – бывшие каторжане. Он никогда не расспрашивал, за что и почему они оказались в этой роли. Кто объяснит ему самому до конца, почему отец принял столь строгое решение по отношению к его жизни? Разве не каторгу он обещал ему? Для него монастырь, да простит его Господь, хуже каторги.
Причины отцовского решения он знал. Матушка его умерла вскоре после рождения – такое случалось часто и мало кого удивляло. Мальчика выкормила своей грудью жена священника, друга отца. За что он пообещал Алешу Господу.
Алеша вышел из нежного возраста и сказал папаше, что не прельщает его монашеская жизнь. Он хочет учиться на горного инженера. Отец согласился, в одиннадцать лет он отдал его в Петербургский горный кадетский корпус. Сын закончил курс и вышел прапорщиком.
Но отец поставил условие – если к двадцати одному году сын не найдет золота в недрах земных во благо России, значит, Всевышний не считает его достойным своих сокровищ. Это станет знаком – Господь не одобряет занятие Алеши, и тогда он уйдет из мира… Прямо отсюда – в монастырь. Это значит, он никогда не увидит Шурочку. Разве что во сне, усмехнулся он. Но и это едва ли – монашеская жизнь такова, что женщины во сне не снятся.
Алеша бывал в Барнауле, брал книги, изучал разные религии, вникал в суть монашества, пытаясь отыскать для себя в новой сфере что-то такое, что тронуло бы душу или позвало… Но монашество, которое сначала появилось у буддистов, потом у христиан, не манило его ничем. А новость, что у протестантов вовсе нет монашества, обрадовала.
Но какой резон скорбеть по тому, чего нельзя изменить? – наконец сдался он. Единственное, что возможно, – выполнить условие отца.
В избушке тепло еще осталось – вечером он хорошо протопил печь. Наверное, даже чрезмерно, потому что снова видел во сне Шурочку. Она прислала ему свою фотографию, сделанную в Лондоне. Подумать только, она пишет, что стоит перед входом в подземную железную дорогу. По ней люди ездят каждый день. Под городом. Это сколько нужно выбрать породы, чтобы пустить поезда! А Шурочка стала еще красивее.
Всю ночь она не давала ему покоя. А под утро приснилось, что его ласкала не одна женщина, а множество. И он… подумать только – он справился со всеми…
Алеша вздохнул. Это всего лишь сон. Он дал себе обет – ни одной женщины не коснется он до Шурочки. Чего бы это ему ни стоило. Он возьмет лопату, станет перекапывать землю до изнеможения, до остановки сердца. Но разве это чрезмерно ради любви?
Он закрыл за собой дверь, сел на лавку, вытесанную из лиственницы. Ноги гудели. Стащил один сапог, потом другой. Они сшиты из грубой кожи, зато защищают от острых камней и змей. В это лето, влажное и жаркое, их вывелось великое множество.
Алеша заглянул в сапоги. Фу, там тоже погода под стать – влажно и жарко. Прямо хоть кидай за дверь, змеи заведутся и в них тоже. Ладно, успокоил он себя, главное – не впустил их внутрь себя. Значит, нет в душе его страха, который сравнивают со змеями.