- Какой ты те-оплый! - Как тучка золотая, зябко прильнула к обнаженной груди утеса-великана, слегка щекоча моргающей ресничкой и пряча, как белка пушистая, свои кулачонки у себя под подбородком. - Можно я в тебя влезу?
- Влезай!..
Он обхватил ее обеими руками, прикрыл сверху головой и даже грудь свою вогнул, чтобы можно было, ну если не влезать в него, то хотя бы укутаться хорошенько.
Она, зарываясь в него поглубже, судорожно вздрогнула.
- Замерзла?! - удивился он.
- Мгм!.. - кивнула, дрожа.
- Ну я тебя согре-ею!.. - И крепко сжал ее в объятиях.
И вдруг они одновременно спросонья потянулись и вздохнули, скрыто зевая, и на зевке, заметив совпадение, расхохотались.
Он обнял крепче - она ойкнула, и еще больше расхохотались, и повисли друг на дружке, топчась, переминаясь на четырех ногах, как боксеры в третьем раунде, совершенно без сил.
Наконец угомонились и затихли, отдыхая в тепле друг у друга.
Но тут она вдруг обвилась руками вокруг него, ища себе пристанище поудобней, мягко прильнула вся-вся, каждой клеточкой, и он, конечно, поплыл, - она, впрочем, тоже, чего уж.
И, хотя откровенно ему в тот момент не так уж и нужно было продолжение, он все-таки, очевидно, по какому-то стереотипу, решил, что не помешает лишний раз подтвердить в себе настоящего мужчину, и подхватил ее на руки - опять стереотип, ну что ты будешь делать, эх, молокосос!
Но неожиданно она, казалось бы, именно этого и ожидая, сама же и воспротивилась нежно:
- Не надо, Володя… Пожалуйста… Не сегодня…
- Почему?.. - удивился дурашливо, в недоумении хлопая глазами.
- Потому?.. - Ладошкой прикрыла ему глаза. - Не понимаешь?..
И он догадался, вспомнив ночные, слегка смущавшие обоих, неожиданные хлопоты с замыванием простыни и свое наивное беспокойство за невольно причиненную ей боль, и как она тогда, утомленная, умиротворенная и словно повзрослевшая, заметила с улыбкой, что, может быть, эта боль сделала ее счастливейшей из женщин. Раньше он не знал и не думал об этом, но как же оказалось приятно быть первым и единственным у своей любимой. Нечаянное напоминание ее ужасно польстило ему опять же, и, втайне гордый и счастливый, он несколько нахально улыбнулся:
- Вот жираф бестолковый! Скажи?
- Не скажу. Ты просто глупый и хороший. Тебе не тяжело?
- Мне?! - Вообще-то с непривычки было и вправду тяжеловато, но разве можно в этом признаться? - Да что ты! Ты же как пушинка! Не веришь?..
Она с сомнением крутанула головой, и его, конечно, потянуло на подвиги:
- Ну хочешь, вот сейчас подброшу - и взлетишь? А я буду дуть на тебя снизу и гонять по всей квартире, как пушинку, хочешь?
- Хочу! - вдруг сказала она, видимо, желая испытать его веселость и находчивость.
- Хо-очешь?! - удивился он. - Ну тогда дер-жи-ись… - Разгоняясь, закружил ее вокруг себя. - Ра-аз… два-а…
- Нет-ет! - засмеялась она, испуганно обняв его за шею. - Не хочу! Не на-адо! Пожалуйста! Я пошутила!
- Нет уж, лети, сама напросилась! Два с половиной… Два и три четверти…
- Не-е-ет! Не-е-ет! - кричала она, отчаянно болтая ногами.
Но он уже и сам, конечно, выдохся и, преодолевая головокружение, смеясь и шумно дыша, остановился, чуть не падая.
- Глупая ты, глупая! Да разве можно тебя из рук-то выпускать? Ведь форточка открыта, тебя же унесло бы сквозняком, понимаешь ли? Ну что бы я тогда делал без тебя, пушинка ты моя?..
И вдруг - "дзынь!" - телефон.
Переглянулись, удивились.
Снова - "дзынь!"
И тут он неожиданно, шутя, бесцеремонно сбросил "бабу с возу" на диван.
- Эй, осторожно, я живая!
- Тссс, - приставил палец к своим губам. - Может, это твоя мама?
Телефон продолжал звонить - она хитро улыбнулась, живо подхватив его предположение.
- Может. Вполне. Послушай, узнаешь.
Он взял трубку. Унимая одышку, поставил голос:
- Говорите!..
- Ой, - послышался в трубке удивленный голос Женьки Хрусталева. - Ты дома, что ли?..
- Ну предположим… - ответил, несколько недоумевая.
- Странно… - словно раздумывал вслух Хрусталев.
- Мне тоже странно…
- А у меня есть новости… - то ли хвастая, то ли просто информируя, сообщил Хрусталев.
- Расскажи, поделись…
- А если заскочу?.. - спросил Хрусталев.
- Давай…
И - гудки…
- Интриган проклятый, - радостно проворчал он, бросая трубку, и пояснил: - Друг мой, однокашник, Женька Хрусталев. Тоже сачок порядочный. Может, заскочит, грозился…
Он почему-то ужасно обрадовался этому звонку и, наверное, был бы рад в эту минуту любому звонку и любому голосу - ну разве только кроме Инны, и то неизвестно. И вспомнил неоконченную тему:
- А вот мама твоя что-то не звонит. Надо подсказать ей номерок-то. Пусть знает, где ее единственная пропадает. И с кем.
- Подскажем, подскажем. Ох и попадет же тебе от нее.
- За тебя, что ли?
- За меня. Испугался?
- Хэ! Еще посмотрим, кто кого испугался.
- Посмотрим. Номерок-то ей известен. Жди суровой кары.
- Отку-уда?!
- Оттуда. Я оставила записку, уходя, и там - твой номер.
- Так ты оставила…
- Конечно. Иначе бы ее хватил удар, а мама у меня одна.
- Логи-ично. А чего ж она не звонит?
- А я уже сама звонила, будила на работу.
- Когда?! Ну че ты врешь-то?
- Ты дрыхнул в это время, милый.
- Так-та-ак… И что ты ей сказала - где ты?
- Сказала - у тебя.
- А она что?
- Сказала, что убьет тебя, посадит за решетку и взыщет алименты.
- Ло-ожь! - закричал он в восторге и бросился к ней на диван. - Клевета-а!
- А суд установит! - кричала она, отбиваясь.
- А я скажу - пьян был, не помню!
- А вскрытие покажет!
Последний довод сразил его, и, хохоча остатками сил, он качнулся расслабленно и вдруг прямо лоб в лоб по касательной.
- А-ай! - застонала бедняжка, хватаясь за ушиб обеими руками.
- О-ой! - вскрикнул он, тоже держась за свой лоб, но в ужасе за нее: ему-то вроде было не очень больно, а вот ей-то, несчастной, каково? - Прости, прости, пожалуйста, прости дурака! Давай скорей полтинник приложим, слышишь?
- "Полти-инник", - передразнила она, морщась от боли и потирая рукой ушиб. - Теперь и сотней не откупишься!..
- Не вели казнить! Дай гляну, где больно… - Он взял ее голову в руки, прильнул губами к тому месту, куда она повелительно указала своим пальчиком, потом подул на ушиб, притворно поплевал и успокоился: - Ну все, жить будешь, а до свадьбы заживет.
- Да?.. - немного еще постанывая, но уже и улыбаясь, она вдруг села почти как ни в чем не бывало и вздохнула, напуская на себя серьезность. - Ну слушай… Вот видишь, уже и говорю, как ты: слу-ушай.
- Слу-ушаю! - воспринял он с готовностью на что угодно.
- Давай займемся делом. Чур, я мою посуду, а ты приводишь в порядок все остальное.
- У-у-у… - заныл недовольно. - Не успеешь глаза продрать - рабо-отай! Я не лошадь - я человекоподобное!
- О да, это звучит гордо. Но все же поработай, не ленись. Может, и настоящим человеком станешь, еще не поздно.
- Не ста-ану! Вот назло тебе не стану!.. - И, сбросив с ног шлепанцы, согнувшись, боком-вприпрыжку поскакал обезьяной по комнате.
Что тут началось! Травка просто переламывалась от хохота, крича и падая, даже аплодируя. Вот уж не ожидал он, что этот незатейливый этюд из первого курса мастерства рассмешит ее до такой степени, и, окрыленный бешеным успехом, постарался, разумеется, на славу: расшвырял во все стороны журналы, книги из свалки на рояле, машинописную бумагу, даже повестуху про себя не пожалел, пустил на ветер. А в конце аттракциона схватил пишмашинку, брякнулся с ней на ковер посередине, вставил чистый лист и, уморительно серьезно оглядываясь вокруг себя, стал печатать одним пальцем, одной буквой.
- Так вот чему вас учат?! - стонала благодарная зрительница. - Я-асно!
- Не-а! - возражал он, рыча по-обезьяньи. - Этому научить нельзя! Но можно научиться!
- Поня-атно! - утирая слезы, вздыхала она.
- А нас воспитывают! Гармонично развивают! Чтобы петь, и играть, и под дудочку плясать! Ва-ва-ва-а!
- Ну-ну, развивайся, учись в том же духе… - И пьяная от смеха, чудом удерживая посуду на подносе, уплелась на кухню.
А он… да что ж такое с ним произошло-то? - он сам себя не узнавал: ошалел, одурев, чуть не лопнул от дикого восторга.
И хотелось что-то сотворить - ну, эдакое: разбить стекло, расковырять паркет отбойным молотком - жаль, не оказалось под рукой. И вместо этого он сел за рояль, заколошматил гром и молнию, но тоже показалось мало - немота какая-то!
- Эй ты! - крикнул, посылая голос на кухню. - Слушай! Последняя гастроль моего золотого детства!
Удивительно, что почти во все свои дурачества он еще ухитрялся вложить хоть какой-то, пусть и не глобальный, смысл. Но тут наконец расслабился и, выворачиваясь наизнанку, паясничая напропалую, заиграл и запел:
Ни мороз мне не страшен, ни жара!
Удивляются даже доктора!
Па-а-чи-му я не болею?
Па-а-чи-му я здоровее
Всех ребят из нашего двора-а-а!
Па-а-та-му-шта утром рано
Заниматься мне гимнастикой не ле-ень!
Па-а-та-му-шта водой из-под крана
А-абливаюсь я каж-дый де-ень!..