Я простил ему и прямой нос, и гладкий лоб. "И все зазнайство его, что он знает, какой он неотразимый. Потому что он пел так хорошо, чисто; но это ладно, петь можно и от природы. Он играл невероятно круто. Я этого никак не мог ожидать. Какие там три аккорда! Я все смотрел на его левую руку, как он переставлял аккорды - ловко, естественно, еще подыгрывал какие-то голоса.
И пел спокойно, негромко незнакомую песню на английском языке. Хороший у него английский, мягкий. И играет... Как будто это ничего не стоит, так играть. Но я-то знаю... Я знаю, что это не просто так, это работа, так научиться. Вот же, как хорошо. Зараза какая этот Кирилл, лицо противное все-таки. Гитарист, тоже мне. Ладно. Черт с ним. Дальше только играл бы...
Я не знал этих песен. Совсем. Только одну, "Yesterday", конечно, слышал, но слов не знал все равно. А многие знали и подпевали. А Пал Палыч сказал:
- Надо же, не думал, что ваше поколение поет Битлов!
- А что, вы думаете - наше поколение хуже вашего? - спросил Кирилл.
- Нет, не хуже, - ответил Пал Палыч, - точно нет. Я, честно говоря, думал, вы тут трупами свалитесь, а вы! Знал бы - посложнее выбрал маршрут.
И ты вот Битлов знаешь тоже, я-то думал, у вас совсем другая музыка...
- У нас разная, - ответил Кирилл. - Вот еще такая есть, это мой друг написал.
И он стал тихо перебирать струны, а потом запел,
Уже на другом языке, совсем непонятно. И пел негромко, красиво. Естественно так, будто это его родной язык. Способный, значит.
Хороший у тебя друг, - сказал Пал Палыч, - а почему на французском?
- Потому что он француз, - засмеялся Кирилл.
- А про что это? - спросила Ольшанская.
- Про что могут петь французы, как ты думаешь? - опять засмеялся Кирилл.
Мне почему-то показалось, что эта песня ему особенно дорога. И теперь он не хочет этого показать, смеется, чтобы никто не понял. А Сашка сказала:
- Давай еще!
И Кирилл дал еще, и были песни и на русском, но я все равно их не знал. А многие знали и подпевали всё смелее. Мне казалось - зря. Лучше бы он один пел. Хотя Сашка - кто бы мог подумать - Сашка, она еще и поет! И хорошо, тоже очень чисто. Больше всего мне понравилось про Дубровского. "Не плачь, Маша, я здесь, не плачь, солнце взойдет..."
А потом еще - "Под небом голубым есть город золотой"... Это они пели только вдвоем, Кирилл с Сашкой. Какой голос у нее! Как вот... травой пахнет. Эх, мне бы научиться так на гитаре!
А потом Кирилл вдруг потерял один аккорд, и несколько раз пытался попасть, и все не подходило.
- Субдоминанту попробуй, - сказал я.
- Чего?
- Ну, си-бемоль, - объяснил я. Не зря же сольфеджио у нас. - Минорный. У тебя фа минор же.
- О, круто, подходит! А ты играешь, что ли, тоже?
- Не, - помотал я головой, - я только на пианино...
- А, - оживился Кирилл, - тогда иди, посмотри - вдруг там в кустах стоит белый рояль?
И все засмеялись. А нечего потому что было лезть со своей субдоминантой, тоже, умник.
И мне вдруг скучно стало с ними. Не то что скучно - просто обидно, что все поют, вот, слуха нет - и ничего, поют! Орут просто, зато весело им, и они все вместе. А я нет. И чего мне слух этот? Слышу, а петь не могу. Как собака. И слов не знаю, и вообще... Вообще я какой-то не такой почему-то.
В общем, я взял свою миску и пошел на берег ее мыть. Ведь засохнет, и потом не отмоешь. Заодно я прихватил и Санькину миску тоже. Она потом про нее вспомнит - а посуда чистая! Мелочь, а приятно, наверное. А мне все равно, одну мыть или две.
Я спустился к берегу. Казалось, всего на несколько шагов отошел - а ночь тут совсем другая. Такая... Ночная. Тихая. Я вдруг отчетливо понял, что мы здесь одни. И что этот лес стоял задолго до нас, и еще долго простоит... А мы тут - случайность.
Тьфу, какая же вода холодная. И не отмывает ничего, какие противные эти миски. Я потер песком, вместе с илом, и комком травы. Вроде лучше, но все равно... Пальцы заледенели, и до конца не отмывается... Фу, гадость какая оказалась, как же раньше посуду мыли - без горячей воды, без средства этого... И сейчас так моют, наверное, в некоторых местах, выходит, все время из грязной едят, что ли.
А над рекой небо. И тишина. Звенит. И голоса у костра не нарушают этой тишины, она сама по себе. Звезды яркие, отражаются в воде.
Я пустил миски в воду и просто смотрел, как они плавают. Тьфу, черт - все-таки оступился, по "мокрой глине нога съехала в воду. Пойду к костру сушить. Звезды до чего красивые. И Большую Медведицу видно, и Малую. Малую редко так увидишь всю, она тусклая обычно.
Я вытер миски травой, а потом рукавом и пошел наверх. Захотелось в тепло - совсем заледенел.
А наверху было почему-то тихо. Только слышно, как костер трещит. Сашка сидела, опустив голову. Кирилл держал обеими руками кружку, из нее валил пар. Греется. Устал, наверное, еще бы, столько играть. И все молчали. Будто ждали чего. А потом Сашка подняла глаза, посмотрела куда-то далеко, сквозь меня, и вдруг запела:
- Ой, то не вечер, то не вечер...
Я замер. Такой голос у нее. Таким поют не народные песни, таким - в немецком хоре мальчиков, хоралы какие-нибудь строгие. И услышал, как тут же подхватил другой голос:
- Ой, мне малым-мало спалось...
И настолько был этот нижний голос сильный и уверенный, что я не сразу понял, что это мой. Как-то автоматически сработало, я же только что сдавал на сольфеджио эти шесть номеров, шесть русских песен. Такие дурацкие, казалось... Нотами пел, ну и словами тоже заставляли учить. Вот и выскочило само.
- Ой, малым-мало спалось, ой, да во сне привиделось...
Никогда не думал. Никогда, что это может быть со так красиво. Сашкин голос летел над рекой, далеко-далеко. И мой тоже. И так это красиво вместе, на два голоса. Вот тебе и двухголосие.
- Ой, налетели ветры злые...
Я как будто только сейчас понял, о чем это. Что эта песня - ну... Ну она как этот лес, как речка. Что вот - всегда была. Что раньше другие люди пели - когда не было ни телефонов, ни... Когда еще посуду вот так мыли. Ни палаток не было таких, ни электричек, ни горячей тебе воды из крана... Алее был, и речка. И ветры злые были тоже.
- Ой, пропадет, он говорил,
Твоя буйна голова...
Песня кончилась. Но долго еще летел Сашкин голос, над землей, над небом. Ну и мой тоже - где-то рядом. И все молчали. Только костер трещал.
- Ни фига себе, - сказала Ольшанская. И тут я понял, что стою с двумя мисками в руках и что у меня совершенно мокрая нога.
- Это такому теперь в музыкальных школах учат? - спросил Кирилл.
- Представляешь, - кивнул я.
- Надо же, Тоха. Неужели в школе? У меня дед ее пел. А еще чего - степь да степь, может? - спросила меня Санька.
- Давай, - сказал я. Стало легко. Все смотрят на меня, а мне легко, надо же.
- Степь да степь кругом, путь далек лежит... Хорошо как. Хорошо петь вместе. Легко вместе петь, просто... Ну идеально с ней вместе петь, ни с кем еще так не было. Интонационно точно выходит. И кроме того, что очень точно... Кроме этого - есть что-то еще. Не знаю, как сказать, - затем ведь и музыка, что словами не скажешь.
Нам пытались подпевать, и неплохо. Надо же, знают. Как странно - откуда? А потом перестали, опять остались наши два голоса. Видно, решили не мешать.
Как хорошо с Сашкой петь. И голос ее - главный, она ведет.
И вдруг я представил, как будто на самом деле зима. И этот ямщик замерзает в степи. Замерзает, и сделать ничего нельзя. И степь. И всё.
Передай жене,
Что я в степи замерз,
А любовь свою
Я с собой унес...
Потом не хотелось ничего больше петь. Хотелось чаю и снять мокрый носок. И анекдотов, и смеяться. Потому что невозможно это, что человек вот так замерз в степи, и всё.
И голос Сашкин, он такой... Как будто прохладный. Без лишних обертонов, разливов-переливов. Чистый, как вода. Иногда же хочется просто воды, а никакой не фанты, и не чаю даже. Хотя чаю - тоже неплохо. Из железной кружки, непонятно какой заварки, зато с дымом. В голове все ямщик этот. Какая красивая песня все-таки. Прямо как-то... В самую середину.
- Э, а про сгущенку забыли! - Пал Палыч искал что-то в мешке и нашел сгущенку.
Открыли, налетели, и ложкой из банки - кто в чай, а кто прямо так. Я - прямо так, конечно. Вкусно как!
- Саньке слух от отца моего достался, - рассказывал Пал Палыч, - а мне вот Бог не дал. Слышу, а петь не могу - сам понимаю, что фальшиво очень.
Вот и помалкиваю...
- Это значит, что слух у вас хороший как раз, - сказал я. - Просто координации нет между слухом и связками. Бывает, детей в музыкалку не принимают, потому что они плохо поют. А потом оказывается - у них слух хороший. Это развивается, кстати, - связки, голос...
- Да мне поздно уже развивать, - покачал головой Пал Палыч.
- И ничего не поздно, - сказала Санька и почему-то надулась.
А мне было так странно, что я чего-то такое длинное и умное сказал при всех.
А потом Пал Палыч стал нам рассказывать про походы. Как он свой первый поход повел в шестнадцать лет. И как они там с местными что-то не поделили, еле ноги унесли. А потом - как они в прошлом году ходили на Эльбрус, не на самый верх, но все равно. Из детей были только два мальчика лет пятнадцати и Санька. Взрослое восхождение, но она дошла, как все.
Сама же Санька куда-то исчезла. Ей, видимо, совершенно не хотелось слушать, как про нее рассказывают. Про то еще, что у нее компас в голове - всегда чувствует направление. Что с ней не заблудишься.