– Да неужели? – ахнула Минни, широко раскрыв глаза и вглядываясь в лицо племянника, после чего ее мягкая улыбка вернулась. – Я бы не стала тревожиться по этому поводу, дорогой, – посоветовала она, гладя его по руке. – Когда появится та, что предназначена тебе, все сразу станет ясно.
Тиммс торжественно кивнула:
– Совершенно верно. Нет смысла воображать, будто решение останется за тобой.
Но вопреки их уверениям он разволновался еще больше, хотя скрыл свои эмоции за улыбкой, и, заметив компанию друзей, воспользовался возможностью удалиться. Попрощался с Минни и Тиммс и пересек газон.
Его окружили четверо джентльменов. Все были ему знакомы. Все, как и он, были завидными женихами. Они стояли немного поодаль, обозревая парк.
– Девчонка Кертисов довольно смазлива, верно?
Филипп Монтгомери поднес к глазам лорнет, чтобы лучше рассмотреть красавицу, прогуливавшуюся в обществе двух сестер.
– Если кто-то способен вынести ее хихиканье, – отозвался Элмор Стэндиш. – А вот девчонка Этерингтон – то, что надо.
Джерард рассеянно прислушивался к их разговорам: он принадлежал к их кругу, и все же необычное хобби выделяло его, как бы отдаляя от остальных. И открывало глаза на правду, которую его приятелям еще предстояло увидеть.
Обменявшись с ними несколькими циничными репликами, он продолжал путь к относительной безопасности Кенсингтон-Гарденз. В этот час на усыпанных гравием дорожках гуляли только няни и кормилицы со своими подопечными, весело резвившимися на газонах. Джентльменов почти не было видно; светские леди редко забредали сюда.
Джерард намеревался сосредоточиться на возмутительном предложении лорда Трегоннинга, но пронзительный детский визг отвлек его, направив мысли по совершенно иному пути.
Семья. Дети. Следующее поколение. Жена. Счастливый брак.
Все это, вероятно, со временем у него будет. Недаром эти понятия по-прежнему что-то говорили ему. Что-то для него значили. Он до сих пор мечтал о них. И все же по иронии судьбы, когда его живопись, особенно портреты, возвысила его настолько, что теперь он получил право выбора, именно тот талант, который и позволил ему создавать шедевры, открыл глаза и стал причиной постоянной настороженности.
Теперь он не спешил искать жену. Жениться. И особенно полюбить.
И очень не любил разговоров на эту тему: даже при мысли о любви ему становилось не по себе, словно этим он искушает судьбу... Однако все, что он наблюдал и осознавал, рисуя свою сестру Пейшенс и ее мужа Вейна Кинстера, а позже и другие пары, которые ему позировали, все, на что он реагировал, все, что пытался передать на холсте, имело такую внутреннюю силу, что только слепой не увидел бы способности этой силы воздействовать на его жизнь. Повлиять на него. Отвлечь. Возможно, истощить ту созидательную энергию, необходимую, чтобы дать жизнь его работам.
Если он ей поддастся ...
Ч то будет, если он влюбится? Не иссякнет ли его талант? Станут ли любовь, брак по любви, как у сестры и стольких членов его большой семьи, неиссякаемым источником радости или гибелью для его творчества?
Рисуя, он вкладывал в картину всего себя, всю свою энергию, всю страсть; что, если он отдастся любви, которая навсегда искалечит его талант, иссушит живительные силы, питающие его творчество? И есть ли какая-то связь между тем пылом, что воспламеняет любовь, и тем, что поддерживает в нем божественный огонь? Или это совершенно разные вещи?
Он думал долго и мучительно, но так и не нашел решения. Живопись была неотъемлемой частью его самого: все его инстинкты, все эмоции восставали, протестуя против любого действия, способного лишить его любимого занятия, каким-то образом притушить талант к рисованию.
Поэтому он так боялся женитьбы. Поэтому старался избежать уз брака. Несмотря на мнение Тиммс, для себя он решил, что, по крайней мере, следующие несколько лет лучше всего будет забыть о любви и как можно дольше оттягивать поиски невесты.
Это решение, казалось, должно было восстановить душевное равновесие, но он все равно оставался неудовлетворенным. Не находил себе места. Не знал, как лучше поступить. Путь, выбранный им, казался неверным.
Однако он не видел другого разумного курса.
Наконец Джерард вернулся к реальности и обнаружил, что остановился и уставился на группу детей, играющих у пруда. Пальцы зудели: верный симптом потребности немедленно приступить к работе. Но при нем не было ни карандаша, ни альбома. Поэтому он простоял еще несколько минут, запоминая живописную сценку, прежде чем идти дальше.
На этот раз ему удалось задуматься над предложением лорда Трегоннинга. Взвесить все "за" и "против". Желания, инстинкты и едва сдерживаемые порывы терзали его, изводили так, что он, словно листок, болтавшийся на ветру, поворачивался то в одну, то в другую сторону. Вернувшись к мосту через Серпантин, он остановился и стал подводить итоги.
Прошло три часа, а он ничего не достиг. Только лишний раз убедился, какую хитрую ловушку расставил Трегоннинг. Как хорошо он успел его узнать! Джерард не мог обсуждать подобное предложение с собратьями-художниками, а те, кто не занимался живописью, вряд ли поймут, какой соблазн мучил его.
Необходимо потолковать с тем, кто поймет.
Без нескольких минут пять он поднялся на крыльцо дома Вейна и Пейшенс Кинстер на Керзон-стрит. Пейшенс много лет заменяла ему мать: родители умерли, когда он был совсем маленьким. Когда она вышла за Вейна, Джерарда тепло приняли в семью Кинстеров, считали родственником и протеже Вейна. Именно под влиянием Кинстеров он стал тем, кем был сейчас, за что был им глубоко благодарен.
Его отца, Реджи, вряд ли кто-то назвал бы образцовым родителем, и Джерард был обязан Кинстерам не только финансовым успехом, но и своей элегантностью, непоколебимой уверенностью в себе и тем жестким высокомерием, которое отличало истинно светских джентльменов.
Дверь открыл Брэдшо, дворецкий Вейна. Расплывшись в улыбке, он заверил, что хозяева дома и в настоящее время находятся в задней гостиной.
Джерард знал, что это означает, и поэтому, вручив дворецкому трость, улыбнулся и жестом отпустил его.
– Я сам объявлю о себе.
– Как будет угодно, сэр, – поклонился Брэдшо, скрывая улыбку.
Подходя к гостиной, он услышал визг. Но стоило открыть дверь, как воцарилось молчание. Три головы дружно вскинулись, три осуждающих взгляда пригвоздили его к месту... но тут племянники и племянница сообразили, кто осмелился помешать их играм, и набросились на дядюшку подобно демонам, испуская душераздирающие вопли.
Джерард, смеясь, поймал старшего, Кристофера, и перевернул вверх ногами. Кристофер радостно вопил, а Грегори прыгал на одной ножке, с хохотом заглядывая в лицо брата. К ним присоединилась Тереза. Джерард хорошенько тряхнул Кристофера, поставил на пол и, рыча, как сказочное чудовище, раскинул руки и захватил сразу обоих младших. И только потом подошел к креслу у камина. Пейшенс, качавшая на коленях младшего сына, Мартина, снисходительно улыбнулась брату.
Вейн, прислонившись плечом к спинке кресла, ухмыльнулся: это он боролся с тремя старшими детьми, когда вошел Джерард.
– Что привело тебя к нам? Разумеется, не возможность остаться лысым в руках обитающих здесь монстров?
Кое-как отцепив пальцы Грегори и Терезы, намертво сомкнутые на его еще недавно аккуратно уложенных локонах, Джерард коротко усмехнулся:
– О, не знаю. – Он усадил парочку на кресло, сам втиснулся между ними и задумчиво заметил: – Есть в них нечто особенное, не находите?
Дети заворковали, воспользовавшись возможностью засыпать его историями о своих последних приключениях. Он внимательно слушал, как всегда, увлеченный их наивным, незамутненным мнением о самых обыденных событиях. Но и энергичные малыши потихоньку стали уставать. Мальчики прижались к нему; Тереза зевнула, соскользнула с кресла и забралась на колени к отцу.
Вейн чмокнул ее в макушку, уложил поудобнее и взглянул на Джерарда:
– Так что случилось? Ты ведь не зря пришел.
Джерард, откинувшись на спинку кресла, рассказал о предложении лорда Трегоннинга.
– Так что, как видишь, я в ловушке. Я решительно не желаю писать ее портрет. Его дочь, вне всякого сомнения, окажется типичной избалованной, легкомысленной дурочкой, которая разыгрывает из себя королеву своего медвежьего угла. Здесь нечего рисовать, кроме пустого эгоизма и себялюбия.
– А вдруг она не настолько плоха? – возразила Пейшенс.
– Вероятнее всего, еще хуже, чем я считаю, – тяжело вздохнул Джерард. – Я проклинаю тот день и час, когда позволил выставить портреты близнецов.
С самого начала он считал себя пейзажистом. И до сих пор продолжал считать пейзажную живопись своим истинным призванием. Но десять лет назад из чистого любопытства попробовал рисовать портреты семейных пар. Вейн и Пейшенс стали его первыми моделями; портрет сейчас висел над камином в гостиной в их кентском доме, где его видели лишь члены семьи. После первого Джерард написал еще несколько портретов родных и близких, но и они неизменно украшали комнаты, закрытые для посещения посторонних. И все же страсть к решению сложнейших задач по-прежнему его манила: в конце концов, Джерард решил написать портреты близнецов Кинстер – Аманды, графини Декстер, и Амелии, виконтессы Калвертон, с сыновьями-первенцами на руках.
Портретам предназначалось оказаться в загородных домах, но те члены общества, которым посчастливилось увидеть их в Лондоне, подняли такой шум, что члены Королевской академии искусств умоляли, буквально умоляли позволить выставить работы на ежегодной выставке портретов. Внимание польстило Джерарду, он позволил себе сдаться. И до сих пор жалел об этом.
Вейн весело разглядывал шурина.