- Не могли. Наш врач перепробовал все способы оживления, и все напрасно. Что ж, оставляю вас наедине с нашей девочкой. Прощайтесь. Потом, когда вы будете в состоянии о чем-либо говорить, мы обсудим приготовления к похоронам.
При этих словах Эсмонд Морнбьюри совершенно обезумел от горя и ужаса. Похороны. Ее похороны. И это Доротея, его единственная любовь, девушка, которую он выбрал и которую всего через несколько часов собирался назвать своей женой. Это ее должны хоронить. Страшно даже подумать об этом! Она, такая легкая, быстрая. Боже, как она танцевала! От ее звонкого смеха у него сжималось все внутри, она владела всем его существом… Ради нее он отказался от роли повесы и гуляки и с готовностью согласился на трезвую добропорядочную жизнь в семье!
Совершенно похолодевший, Эсмонд зашел вслед за графом в часовню. Поначалу он ничего не увидел, после яркого дневного света глаза не сразу привыкли к царившей здесь темноте. Лишь две высокие свечи нарушали сумрак, они стояли у изголовья и в ногах гроба в серебряных подсвечниках. Наконец Эсмонд с ужасом разглядел лежащее в гробу тело. Тело его Доротеи. Оно утопало в цветах. Даже мертвая она была прекрасна.
Эсмонд не сразу заметил, что на нее надет свадебный наряд. Как будто она оделась для торжества и просто прилегла немного отдохнуть. Смерть не оставила на ней никаких следов, кроме восковой бледности. Казалось, она сейчас встанет и пойдет. Длинные ресницы готовы были вздрогнуть в любую секунду, на губах играла улыбка. Венок из белых лилий украшал ее девственный лоб, а кружевная фата была уложена вокруг лица, как одеяние монахини.
Роскошное свадебное платье из тонкого шелка было перехвачено под грудью широким серебряным поясом. Его пышный подол касался маленьких парчовых туфель. Крепко сцепленные руки сжимали ветку кроваво-красных роз - единственное яркое пятно в этом царстве белого цвета. Словно завороженный, смотрел Эсмонд на эти розы, именно такие она любила больше всего. Наверное, родители тоже об этом знали…
- Оставляю тебя здесь, мой мальчик, - прошептал отец Доротеи.
Эсмонд кивнул и судорожно сглотнул слезы. Затем, пошатываясь, словно пьяный, подошел поближе и опустился у гроба на колени.
Пока он бормотал молитвы, глаза его не отрывались от ее девственного, почти ангельского, лица.
Внезапно он вскричал во весь голос:
- Доротея!
Ну почему она не открывает глаз, не принимается ласково утешать его? К его скорби примешались досада и горечь. Слезы, которые он с детства привык сдерживать, покатились по бледным щекам. Ощутив на губах их соленый вкус, он устыдился такого немужского поведения и, собрав все силы, задавил в себе бесполезные теперь чувства. Казалось, вместе с ней он терял все - душевное тепло, вкус к жизни… Терял безвозвратно. На его долю оставались лишь горе и отчаяние.
Он склонился и поцеловал по-детски трогательную руку. Тонкие пальцы были холодны как лед. Вздрогнув, он отшатнулся.
- Доротея… любимая… - прошептал он. - Моя жизнь будет похоронена вместе с тобой…
Затем Эсмонд бросился обратно в замок. С трудом он заставил себя вновь заговорить с графом, которого собирался в тот вечер назвать своим отцом. Но разговора у них так и не получилось. Да и о чем им было теперь говорить? Дела, связанные с землями, - теми, что граф намеревался отдать дочери в приданое, - теперь не касались Эсмонда.
- Зная, как вы любили нашу дочь, мы с женой глубоко сочувствуем вам и скорбим вместе с вами, - со вздохом сказал граф, провожая его во двор, где уже стояла оседланная Джесс с грумом.
- Благодарю вас, - сказал Эсмонд. - Лучше я вообще не стану ничего говорить. Все равно словами ничего не скажешь. Прощайте, сударь. Увидимся в день похорон.
Вдоль улиц деревушки Шафтли, где проезжал Эсмонд, рядами выстроились владельцы лавок вместе с женами и детьми, прохожие, зеваки. Понурив головы, они перешептывались, некоторые женщины плакали. Мужчины при виде богато одетого всадника отдавали честь.
Когда Эсмонд выезжал из деревни, до него донесся погребальный звон. Этого звука он вынести уже не мог и пришпорил Джесс.
Поместье Морнбьюри встретило его тяжелой тишиной. Во всех окнах были опущены шторы. Как будто смерть протянула свои отвратительные щупальца из замка Шафтли в его дом.
Еле передвигая ноги, Эсмонд ввалился в холл. Только сейчас он почувствовал, как сильно устал, ведь он провел в пути более трех часов, а с утра не завтракал.
Навстречу ему вышел старик Вилкинс, его руки с выпуклыми синими венами подрагивали, мутные глаза были полны искренней печали.
- О, милорд! Позволите ли вы мне утешить вас… - начал он, но Эсмонд перебил его.
- Прочь с моих глаз. Прочь, я сказал! - грубо рявкнул он, и лицо его исказилось гримасой боли.
Старый слуга, который хорошо знал своего хозяина и понимал его с полуслова, тут же ретировался, скорбно качая головой в белом парике. В комнате для прислуги он объявил, что его господин настолько убит горем, что сам выглядит, как мертвец.
- Увы, - сказал он, обращаясь в основном к миссис Фланель, которая служила экономкой еще при графине, - боюсь, что наш хозяин не перенесет такого удара и снова собьется с пути истинного. Совсем ему худо…
По пути к себе в комнату Эсмонд столкнулся на лестнице с Арчибальдом Сент-Джоном, который как раз собирался в дорогу. Эсмонд остановился и, пьяно покачиваясь, уставился на друга. От его вида у Сент-Джона похолодело все внутри.
- Послушай, приятель, - сказал Сент-Джон, положив руку Эсмонду на плечо. - Ты пережил страшное потрясение. Я сейчас же распоряжусь, чтобы Вилкинс помог тебе лечь в постель и напоил горячим кофе. Тебе совершенно необходимо подкрепиться…
Дернув плечом, Эсмонд скинул его участливую руку:
- Мне надо всего-навсего побыть одному. Пусти, Арчи.
Сент-Джон, видя что друг его не в себе, не принял его жест как обиду, а попытался настоять на своем и уговорить его отдаться заботам Вилкинса.
- Ты должен пережить это несчастье, как подобает мужчине, Эсмонд, - тихо сказал он. - На все воля Божья.
Эсмонд принялся дико хохотать.
- Ах Божья! И где же это наш Боженька вместе с его волей подрастерял свое хваленое милосердие? Прямо зверь какой-то, а не Боженька… И на что, скажи, он мне теперь нужен? Да я отрекусь и от него, и от веры…
- Ну подожди же, Эсмонд… - начал было Сент-Джон.
- Да-да, отрекусь - и от Него, и от всей Его "праведной жизни"! Что это за Бог, который посылает смерть таким нежным, невинным созданиям, как моя Доротея… К черту такого Бога. К черту!..
Арчи облизал губы. В глубине души он жалел и понимал Эсмонда. Да, наверное, это невыносимо тяжело - потерять любимую женщину прямо в день свадьбы.
К полудню все гости, которые собрались на свадьбу, покинули печальный, потемневший дом, даже не попрощавшись с убитым горем хозяином. Они просто передали свои соболезнования через Сент-Джона.
Вот и укатил последний экипаж. Арчибальд с глубоким вздохом поднялся по лестнице и постучал в спальню Эсмонда:
- Ты не впустишь меня, Эсмонд?
- Я же сказал тебе - уезжай. Я хочу побыть один в своем доме, - послышался хриплый голос из-за двери.
- Но, дружище, - терпеливо возразил Сент-Джон, - все, кроме меня, уже уехали, и я подумал, что мое общество было бы для тебя не лишним. Нужно же тебе на кого-то опереться в эту трудную минуту…
- Никто мне не нужен, я же тебе сказал. Ради Бога, уйди.
Сент-Джон пожал плечами и снова спустился. Внизу он позвонил в колокольчик и вызвал Вилкинса.
- Боюсь, твой достойный господин слегка помешался от горя, Вилкинс. Но это пройдет. Сейчас он даже меня к себе не подпускает, хотя я его лучший друг и не сомневаюсь, что он любит меня. Что ж, надо уважать его желания. Поеду в Лондон. Но если Эсмонд хватится меня, умоляю, - сообщите по почте. Мой адрес - площадь Шарлотт, 17. До конца недели я буду еще у себя, а потом отбываю в Шотландию.
Старик поклонился, и по краю его носа сползла слеза.
- Увы, сударь! - вздохнул он.
- Увы и увы. Прощайте, Вилкинс. Берегите его светлость, - добавил Сент-Джон и нехотя отправился в путь.
Слишком хорошо он знал характер Эсмонда, чтобы ослушаться дважды высказанной просьбы покинуть Морнбьюри. Пусть бедняга побудет один, раз он так хочет. Больше уже ничего нельзя для него сделать.
3
Три дня колокола Шафтлийской церкви звонили за упокой души леди Доротеи.
А на четвертый день гроб с усопшей красавицей заколотили и отнесли в фамильный склеп семейства Шафтли, где она осталась лежать среди сестер и братьев, в свое время умерших, не достигнув зрелости.
Молодой граф, которому уже не суждено было привести это дитя к алтарю, стоял у гроба совершенно отрешенный, с серым, осунувшимся лицом. Казалось, он страдал даже больше, чем одетые в траур родственники. На крышку гроба Эсмонд положил скрещенные пурпурные розы. Она так их любила.
Наконец, сзади к нему подошел граф Шафтли.
- Поедемте с нами в замок, мой мальчик. Больше уже ни к чему здесь стоять. Все кончено.
- Я не нуждаюсь ни в чьем обществе, сударь, - сказал Эсмонд.
Три дня он почти ничего не ел, за исключением тех крох, которые позволял себе подбирать, когда Вилкинсу удавалось поставить перед ним поднос с едой. При этом старик рисковал быть обруганным и даже побитым. Из всего предложенного Эсмонд чаще всего выбирал бренди.