- Надеюсь, ты не будешь возражать, если я закрою глаза и буду воображать себе кого-то другого, - сказала она. - Не обижайся, но этот прием мне очень нравится. Только еще не придумала - кого.
Холод бешенства пронизал его. Моник, наблюдая, рассмеялась. Вдруг она вскочила, бросилась к нему, обхватила его голову и неистово начала целовать. Задев зубами его губу, она ранила его до крови. Затем увлекла с собой на постель и сквозь зубы проговорила:
- Трахни же меня, ты, сучий сын!
Ноги ее охватили его, ногти царапали его плечи, а голову она откинула в сторону, закрыв глаза. Она изнемогала от желания, и он легко проскользнул в ее влажную глубину, заставив ее застонать.
Он трамбовал ее с тупостью гидравлического пресса, пока она не начала вскрикивать, а лицо ее не исказилось от боли. Кровь капала с его губы ей на грудь. Она принимала его мстительное наказание, руки ее свалились с его плеч и упали рядом с телом. Но он знал, что ни о ком другом она, конечно, не думает…
Взглянув в окно, Элиот увидел Джамну, вылупившегося на них без всякой утайки.
- Пошел вон отсюда! - крикнул он.
Джамна мгновенно исчез, а Моник рассмеялась.
- Ты просто не хочешь ни с кем поделиться мною, правда, дорогой?
Через минуту они оба пришли к завершению. Элиот обмяк, лежа на ней. Она немного потерпела его тяжесть, а потом сказала:
- Давай, слазь с меня.
Элиот встал. И сразу же подошел к окну, чтобы убедиться, что Джамна действительно исчез. Потом оглянулся на жену. Тело ее влажно поблескивало, щеки все еще горели. С отвращением глядя на него, она сказала:
- Говорила и буду говорить: катись к черту!
Затем встала и удалилась в ванную.
По потному телу Элиота были размазаны пятна крови. Он потрогал губу тыльной стороной ладони и вытер ее галстуком. Потом расстегнул и снял перепачканную рубашку и достал из шкафа свежую.
Из ванной доносился шум душа и блаженный стон Моник, вступившей под тугие прохладные струи воды. Триумф ли она переживает? Нет, вряд ли. Элиот склонен был думать, что она охвачена иными чувствами. Ну а он сам? В какой-то момент он чувствовал себя триумфатором, но почти сразу же осознал, что опять потерпел поражение.
Элиот вошел в ванную, мечтая только о душе. Но прежде посмотрел на себя в зеркало. Между бритвенными принадлежностями и зубными щетками лицо его выглядело ничуть не лучше, чем лицо солдата, только что вышедшего из жестокого сражения.
После душа он остановил кровотечение, залепив ранки пластырем, вернулся в спальню и заново оделся. Заканчивая завязывать галстук, он услышал раздраженный голос Моник:
- Ты все еще здесь?
- Не злись, я сейчас ухожу.
Под ненавидящим взглядом Моник Элиот поплелся на кухню завтракать. Она никогда не завтракала вместе с ним. Никогда.
ИНДИЙСКИЙ ОКЕАН
Бритт Мэтленд прижалась лицом к стеклу иллюминатора. Сквозь разорванные клочья облаков, медленно проплывающих мимо, она видела бескрайние водные пространства, отражающие солнце; появиться земле, как она знала, еще не настало время. Они летели от одного континента до другого, от Африки до Индии, и все это были места, в которых раньше она и не мечтала побывать. Самое большое путешествие в ее жизни из Маунт Айви в Атланту казалось ей невероятным приключением. А теперь - перелет через Индийский океан!
Да, в странствиях Бритт была неофитом, и все еще, как иронично думала она о себе ради сохранения самоуважения, старалась делать каждый новый шаг с видом бывалого путешественника. Но она не выносила притворства, особенно с Энтони. Она была предельно искренна с ним, что придавало их отношениям особую прелесть. Бритт знала, он любит ее такой, как она есть. И ничего важнее этого для нее не существовало.
Она взглянула на мужа, спящего в кресле рядом, его серебряная голова склонилась на грудь, а вся поза говорила о неудобстве такого отдыха. Но все-таки он отдыхал, ее бедный возлюбленный. Эта бацилла, подхваченная им в Танзании, совсем его измотала, он побледнел, осунулся и выглядел гораздо старше своих пятидесяти пяти. Несмотря на ее уверения, что это не имеет значения, он страшно огорчался, что разболелся именно в их медовый месяц. Милый Энтони! За прошедший год, или около того, она многому научилась у него. Это был особый человек, из породы тех, чья мудрость и доброта не подавляют других, а, напротив, возвышают.
Поскольку Бритт недавно исполнилось двадцать два года, Вашингтон принял их брак как нечто скандальное. Она не стала делать вид, что ее мало заботит людское мнение, но была достаточно взрослой, чтобы понимать: для Энтони все это действительно не имеет значения. Так что очень скоро она и сама перестала обращать внимание на толки и пересуды.
Благодарение судьбе, она не была девственницей, что имело свои преимущества. А если Энтони и думал иначе, то никогда не говорил об этом. Он вообще никогда не делал ничего, что могло бы огорчить или смутить ее, ни разу не дал ей почувствовать, что она не вполне соответствует общепринятым стандартам. В этом смысле и сам брак с ней был его вызовом, брошенным обществу. И это его отношение она старалась перенять.
Бритт вздохнула и в тысячный раз сказала себе, что их разное социальное положение не имеет значения. За спиной у Энтони долгий брак и карьера, позволившая ему взойти на вершину американской юриспруденции, еще у него имелся пасынок, старше Бритт на двенадцать лет. А она… она смогла окончить Джорджтаунский университет, получить ученую степень, но факт оставался фактом - она бедная девушка с холмов северной Джорджии. Ее родня - простые деревенские жители, среди которых не было ни хорошо образованных, ни особо состоятельных людей.
Вашингтон твердо знал одно - и не стеснялся высказываться на этот счет, - что она совсем не пара для члена Верховного суда Соединенных Штатов, что на эту роль скорее подошла бы энергичная девушка, добившаяся престижной работы на Капитолийском холме. Вашингтонцы считали, что их уважения заслуживают лишь те, что сумел достигнуть власти и положения, обойдя других на поле битвы. Бритт не отрицала, что это отчасти справедливо, но очень страдала от тех уколов, которые претерпевал из-за нее Энтони.
Некая Сильвия Куинн, публикующаяся в "Вашингтон пост", была особенно недоброй в неделю их бракосочетания. Она позволяла себе прозрачно намекать, что Энтони переживает возрастной кризис, а потому, мол, Бритт, возможно, просто сумела весьма своевременно воспользоваться им для восхождения по социальной лестнице. Но хуже всего выглядели намеки на то, что Энтони завоеван ею обещаниями восстановить твердость его плоти.
Энтони лишь смеялся над всем этим, но Бритт понимала, что подобные вещи не могут не задеть мужчину. Она, конечно, старалась не вешать голову, не позволяла досаде одолевать себя, в чем Энтони очень ее поддерживал. Она вообще старалась привыкнуть к жизни в высокомерном вашингтонском мирке. И даже несколько преуспела в этом.
Африка давала бесценную передышку от Вашингтона. Уже первые дни в "Маунт Кения Сафари клаб" буквально оживили их. Они бездумно тратили время на игру в теннис, прогулки, на открытие чудес дикой природы. Никто не знал их, никого не волновало, почему они здесь. И они целиком посвятили себя друг другу. Это больше походило не на жизнь, а на некое идеальное представление о том, какой должна быть жизнь…
Бритт, положив руку на спящего мужа, откинулась на спинку кресла и прислушивалась к ровному гудению авиамоторов. Энтони спал бесшумно, и она в который раз пожалела возлюбленного, которому в последние дни никак не удавалось нормально отдохнуть. Ее пальцы, охватившие его запястье, осязали наметившуюся дряблость кожи.
Энтони был по-настоящему красивым человеком, прекрасно сохранившимся и выглядящим гораздо моложе своих лет. Но в чувстве к нему физическое восприятие было для нее вторичным, прежде всего она ценила в нем интеллект и высочайшую нравственность. Она любила его за духовность и не раз говорила ему об этом. А он смеялся:
- Духовность! Бог мой, да ты прямо в святого меня превращаешь. А мне не то что далеко до святого, я и думать как святой не умею.
Скромность Энтони тоже ценилась ею как одно из наиболее положительных качеств. Но вот среди достоинств его брата, Харрисона Мэтленда, младшего сенатора от штата Мэриленд, могущественного в своей сфере человека, подобного качества не наблюдалось. Вообще редко можно встретить двух более несхожих братьев, чем Энтони и Харрисон, - это касалось как особенностей темперамента и характера, так и внешности.
Сенатор ниже ростом, но более основательного сложения, а его грубые волосы, что называется, соль с перцем, не шли ни в какое сравнение с благородной серебряной сединой брата. И если Энтони сдержан и аристократичен, то Харрисон, всегда свежий и румяный, по его собственному выражению, выглядит этаким свойским парнем. Он острил направо и налево и вообще держался в стиле политика, открытого простым людям. Но Бритт сразу поняла, что это лишь привычная маска, надеваемая даже без нужды завоевать доверие.
У братьев, пожалуй, было и нечто общее - прирожденная доброта. А самым большим достоянием Харрисона явно была жена. Бритт быстро сблизилась с Эвелин, а та сразу стала ей покровительницей и подругой. Конечно, большая разница в возрасте делала их похожими скорее на мать и дочь, но они относились друг к другу как сестры.